Итальянцы в России
Кажется, итальянцам в России всегда везло, как и России с итальянцами. Сибирь не исключение: итальянский режиссер Антонио Лателла пару сезонов назад поставил в театре «Старый дом» Еврипида, спектакль стал событием года, совсем не слабого, в котором были ведь и «История города Глупова» Дмитрия Егорова, и студенческий грустный и легкий «Вишневый сад» в постановке Сергея Афанасьева, и такая неожиданная «Гедда Габлер» у Тимофея Кулябина.
Итальянцы уж точно «пыль веков от хартий» отряхнули, переписывая «старинные сказания», на что имели право, – сказания-то им ближе, чем прочим, хотя и принадлежат всему человечеству. Они нам предложили заглянуть в «колыбель поколений».
При том, что никакой «колыбели поколений» на сцене, слава богу, нет. Она, голубушка, привычно модно раздета, и народ на ней теснится изначально знакомый. Какие-то девочки в платьях-хитончиках и туфельках-котурнах, – то ли подружки героини, то ли так – дурочки с переулочка… Какие-то мальчики в футболках с черными крылышками очень не против до начала поболтать с залом. «Вы ангелы?» – интересуются зрители первых рядов. «Нет, мы не ангелы». Смеются. Избитость приема очень точно срабатывает: античная трагедия как-то сразу утрачивает свою высокомерную античность, свою отпугивающую суровость. Свою исключительность.
Девочка в черном кожаном прикиде сидит за столом и старательно зубрит, что вот К. вместе с любовником убила своего мужа А., но остались дети Э. и О., обездоленные и изгнанные… Очень уместно твердит – ползала точно сегодня не знают «исходного». Твердит себе и нам, пока ее вдруг не стукнет: она-то и есть Э. – и не увернуться ей от летящих в нее в драке табуретов, как не уклониться от ударов теперь уже ее судьбы. Как мощно заряжен этот спектакль! Энергия перекатывается от эпизода к эпизоду. Кажется, ее рукой можно потрогать и отдернуть руку. У Лателла вообще визуальный ряд быстро начинает значить больше, чем значит. Его метафоры, те самые, которые говорят, что одно – это другое, дают короткие вспышки по всему ходу дела. Миг – и перед нами все то же, да не то – и те, с крылышками, что встречали нас вначале, уже не «мусор кулис» – клоуны истории, обслуживающие ее неотвратимый ход. И женщина у дальних кулис, неторопливо перебирающаяся на авансцену, уже К. – мама с пышным телом и пустым взглядом. Вот сильный молчаливый человек – П. – ищет удобного места для ребенка на своих руках… А по старинному поверью, кого вносят в дом на руках, тот и хозяин дома – перед нами О. – хозяин сюжета…
Орест и Пилад, Электра и Клитемнестра – герои мифа в пространстве трагедии, явленные на нашей сцене так быстро, так естественно – класс!
С появлением Ореста начинает работать более сложный культурный код: знакомая вызванная из небытия тень незримо встает за его плечами. Эти две фигуры, реальную и воображаемую, режиссер словно бы сдваивает, улавливая сходство в ситуациях. Оба вернулись в мир, перечеркнутый преступлением – убийством отца, в котором куда как сильно замешана мать, и теперь тень отца требует «отомстить за подлое его убийство», и боги Эллады тоже не дремлют – требуют того же. Герои почти дублируют друг друга (Клитемнестра – Гертруду, Эгисф – Клавдия, Пилад – Горацио, нет Офелии, но Орест любит Электру, как сорок тысяч братьев любить не могут (что происходит? Шекспир мог знать миф, но не мог же знать Еврипида? Или уже были переводы на латынь? Но если он их знал, был ли он Шекспиром? Или это переводчики Еврипида впечатывали в тексты свое позднее знание возрожденческого гения? Ответов нет, но спасибо, что вопросы есть).
Но то, что у Лателла античный герой выступает как предтеча возрожденческого – это же ход! Это, как говорится, богатая идея, но только если актер на уровне задачи. Юношеская подвижность, хрупкость, гибкость, заразительный темперамент, выразительный жест – все это и раньше выделяло на сцене Анатолия Григорьева, но игра в итальянском спектакле позволила ему занять место в первом ряду самых заметных новосибирских актеров. Оресту обеспечено то сочувствие, которое мы с незапамятных времен дарили Гамлету: его герой раздавлен той же задачей, что и Гамлет – оказавшись на трагической сцене, не хочет быть трагическим героем – не хочет убивать. Игру Гргигорьева во втором акте хочется назвать блестящий – это потрясающий рассказ о том, каково быть Орестом после того, что сотворил Орест. Гамлету еще повезло – в подлом поединке он гибнет как герой, ему поют славу серебряные трубы Фортинбраса. А Оресту жить. И ему не приходится гадать, «какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят» – он реально существует между двумя мирами: распростертый на ложе, отбиваясь от грызущих Эриний, колотится от ужаса и чувства вины. Этот повторяющийся в рваном ритме крик «Мама!!!», усиленный всеми персонажами спектакля, – гениальная находка режиссера, столько в нем боли, гнева и любви – любви к этой «женщине по преимуществу», невозмутимой большой кукле, не обремененной сомнениями. А дальше – дикое желание спасти жизнь, пусть ценой новых убийств, ценой захвата Елены. Она у Лателла – ипостась все той же Клитемнестры, ее и играет одна актриса, замечательная Шуликова… Орест у Григорьева всего лишь научился выживать, но не научился жить – есть горькая правда в том, что все возвращается на круги свои – «и нет конца кровавой этой цепи». Кто-то назвал героя Достоевского «человеком сотрясаемым» – очень подходит к Оресту – Григорьеву. Игра актера острая, резкая, мятущаяся, полная нервной силы. Редкая игра. Экспрессионистская в полном смысле слова, почти забытая на наших сценах. Григорьев показывает нам и человека, и поражение этого человека в тисках обстоятельств, сдачу во власть неизбежного. Подробно и артистично отыгрывает все переходы-перепады этого процесса, столь знакомого сегодня.
А режиссер, воспользовавшись тем, что ситуацию Ореста в конце концов как-то разруливают пародийные боги (все та же неподражаемая Шуликова), швыряет на сцену в финале тотальный карнавал, и кого тут только нет… Мелькают знакомые маски разного рода ловкачей, медийных лиц, демагогов и диктаторов. На сцене несколько человек, создающих бешеную круговерть – пластика ослепляет своим блеском – они как осколки древнего мифа, помеченные его рядовыми неотменными чертами, летящие по улицам и площадям сквозь все времена до наших времен, и не похоже, чтоб колесо остановилось. Цирк? Эстрада? Варьете? Эксцентрики? Пародисты? Все сразу!
Балаган этот длится и длится. И тогда «серьезные» зрители голосуют ногами в сторону выхода, оскорбленные за высокое искусство. Они неправы, серьезные зрители – в спектакле, да, две стихии борются, но ни одна не потеснить, не отменить другую не может: их сосуществование впечатывает дополнительные смыслы в трактовку древнего мифа. Пародия не отменяет трагедию. Вот она, трагедия, стоит на авансцене в белом платье, закрыв лицо руками. Карнавал обтекает ее, не касаясь ее – она как бы выведена за пределы человеческого многолюдства, навечно отчуждена от него (как неожиданно возникает достоевский «преступленческий» мотив в итальянской режиссуре!) Кажется, мы слышим ее плач, безмолвный, бесконечный. Ей есть о чем плакать, Электре, мы понимаем – об этом спектакль… (и не надо менять мизансцену: усаживать актрису у рампы с мечтательной улыбкой и заставлять болтать ножками – не надо возвращать в этот спектакль наши дурные привычки) (тем более, что это отличная работа Светланы Марченко).
И еще контуры какого-то далекого театра вдруг проступают. Почти забытого, но тоже нашего, русского. О нем еще в 20-е годы в Европе так много писали… О театре, в котором режиссер так же замечательно умел сводить крайние жанры. О театре великолепно тренированного кордебалета и дивных корифеев. О стране фантазии и гротеска, бесконечных пластических изысков и смелых выдумок, о театре-празднике, который тем не менее всегда стремился пробиться к мифу, к архетипу – театре эмоционального жеста, эмоциональных масок, театре свободных и сильных страстей – Камерном театре Александра Таирова, конечно. Кто из молодой режиссуры сегодня чтит это имя? Спасибо итальянцам, о нем напомнившим…
Какой все же неуступчивый спектакль оставил нам Лателла! Нам, здорово приспособившимся в последнее время к разного рода толерантностям, такой Еврипид может показаться слишком однолинейным, спрямленным: чем больше сочувствуешь горестям героев, тем упрямее в тебя вбивают: убийство всегда убийство – всегда убийство – всегда убийство, – и только убийство, кто бы не совершило его, в какие бы «высокие» сферы за оправданием не взмывал изолгавшийся человеческий разум. Ничем иным убийство быть не может! Еще и за это итальянцам, как теперь говорят, особое спасибо: постановщику Лателла, хореографу Франческо Манетти, художнику Грациеле Пепе и сибирским нашим актерам, с таким пониманием воплотившим их замысел.
Италия стала милее и ближе.