«Вишневый сад» Афанасьева: Деревце снова в цвету
Антон Чехов «Вишневый сад».
Городской драматический театр п/р Сергея Афанасьева
Режиссер Сергей Афанасьев,
художники-постановщики Любовь Бойкова и Викторс Янсонс
Два «Вишнёвых сада» расцвели на новосибирских сценах. В одном – вишню мяли-мяли, жали-жали, мочили-мочили, да и вымочили так, что теперь её на вкус не каждый и узнает. Годится она теперь только на купеческий пирог в духе Островского, и то на тот случай, если у кого не было ни гроша, да вдруг нашёлся алтын. В другом саду вишню оставили в покое, может, поэтому в пьесе открылись нехоженые дорожки?
Предваряя премьеру в ГДТ, Сергей Афанасьев сказал: «Наконец-то “Вишнёвый сад” вернулся в родной дом». Его слова многое объясняют – сколько раз за последние годы режиссер обращался к этой пьесе уже и не вспомнишь.
Отряхнув пыль долгих странствий по разным сценам в разные времена, герои не смогли остаться прежними. Такое впечатление, что из-за спины выглядывают свидетели их прежнего существования, показываются двойники, слышны их прежние речи.
Напоминает подчас видеозапись балета: новое движение уже сменило первоначальное, но прежнее как бы длится на экране, оставляя легкий летящий след.
…Детские кроватки вдоль стен, сузившие сцену, вернут кого-то в детство. Епиходову и Дуняше, например, возвращена юность, никакого тебе привычного уродливо застывшего гротеска. Они ещё стоят перед загадкой жизни с её непознанными возможностями: он — со своим чудным «бельканто», она — с наивными и смешными мечтами о любви.
И Петя Трофимов будет юн и будет защищён от наших подозрений, ему вернули ум, порядочность, благородство — он не отвечает за то, что сделают потом с его мечтой. Но вот слова изящной парижанки Раневской о своих грехах уже не покажутся просто фигурой речи… И в Лопахине хищник потеснит лирика ещё до покупки вишнёвого сада, задолго до того, как тонкие пальцы хватят топором по деревцам в цвету. Вовлекая Раневскую в бурный вальс, он не изменит темпа, но изменит суть танца — бросит свою партнёршу, почти без сознания, на грани обморока, в круге танцующих…
Гаеву останется от прежних времён добродушие и безответственность. Но как же глубоко его вдвинут в болезнь! Чего только стоят неоднократные попытки штурмом взять многоуважаемый шкаф — то ли рвётся в очередной раз припасть к вечным ценностям, то ли покончить хочет с либеральной мудростью!
Вообще-то прохождение героев «сквозь время» не способствует обретению цельности. Далеко не всем артистам удаётся разномастность, разностильность качеств переплавить в органический замес.
Сказать так было бы несправедливо только по отношению к трем актерам — Андрею Яковлеву, Денису Казанцеву и Алексею Казакову, исполнивших роли Трофимова, Гаева и Епиходова. До самого финала сохраняется неопределенность с исполнителями Раневской и Лопахина — Анной Зуевой и Саввой Темновым; и без оговорок нечего сказать об исполнителях Фирса, Яши, Шарлотты, Ани и Пищика — многовато получается. Кажется, что для режиссера куда важнее индивидуальной конкретики общий надличный уровень происходящего.
А личное, заветное у каждого, как и лирика и юмор, скоро уйдёт в песок, ярко вспыхнув в последний раз в сцене концерта, внезапного и удивительного, как всегда у Афанасьева. Концерт, спровоцированный признанием Раневской («О, мои грехи…»), пружинисто разворачивается в цепь «монологов»: тут и парус одинокий забелеет, и Петя-буревестник будет звать бурю, и знаменитый шансон, исполненный Шарлоттой, перенесёт всех на полвека вперед, а водевильная бестолковщина Епиходова с Дуняшей (глуповато, но мило) всех позабавит. Громко, пафосно «и так похоже на веселье, только всё же не веселье», слишком много здесь тайного знания, что все мечты и звуки останутся без ответа, жизнь не поторопится тебе навстречу.
В письмах Чехова есть явное несогласие с теми, кто предъявляет глобальные требования к человеку и поколению: почему не сделали то-то и то-то (заболтались, заигрались в подражаниях — проиграли Россию!). В спектакле Афанасьева — жёсткий чеховский объективизм, но он совсем не равен приговору, желанию судить и осуждать. Есть трезвое чеховское понимание условий человеческого существования. Есть доктор Чехов, отлично знающий, в каком узком коридоре, оставленных ему возможностей, человек может выбирать. Ход жизни, порядок вещей — увы! — не в наших руках. Как изначально замотивированную неизбежность, как непреложность воспринимаешь нелогичность действий чеховских героев, внезапность их решений, неожиданных для них самих: не хотел покупать сад — купил, не хотел рубить — срубил, не хотела покидать родину — уехала навсегда.
Режиссер выстраивает не размягченную «чеховскую» атмосферу, а загадочную сферу, свод, где действуют законы непредсказуемые, непонятные: путь к справедливости, усилия, направленные на благо, вдруг приводят к прямо противоположному результату (как говорится, с точностью до наоборот). Героям премьеры можно не сочувствовать, но невозможно их осуждать. Бессмысленно.
Этот «Сад» словно врос в современную почву. Кто может сегодня предсказать хотя бы ближайшее будущее? Наши политологи и социологи всё больше похожи на гадалок, не то на кофейной гуще, не то на картах. Насчёт продажи сада на дачные участки тоже недавно аукнулось. На законно приобретённом дальневосточном гектаре решили построить торговый центр. Спиливали деревья, срезали кусты — обезобразили парковую зону («законный» гектар располагался в парке). Как вам это? У Чехова Гаев и Раневская хотя бы сказали «нет».
Современное прочтение пьесы не меняет реалий прошлого века. Афанасьев бережно сохраняет текст. Всё осталось как было «у них»: и белая глина у Пищика, и ярославская скупердяйка-бабушка, и Харьков и Париж, а вот дистанция между «ними» и «нами» резко сократилась. В финальном «Фото на память» читаешь привет не так чтобы очень издалека. Читаешь понимание общей судьбы. Драматизм существования загнан внутрь, в лицах нет надежды, но нет и отчаяния. Сад остаётся вишнёвым, чеховским. И люди живут там с чеховской грустью и стойкоcтью.
Великий Лукино Висконти в одном из интервью поделился своей интерпретацией чеховской пьесы. Ни в коем случае он (как режиссёр) не допустил бы финал «Вишнёвого сада» с рыданьями, с повышенным драматизмом — да они же довольны, что разъезжаются, у них остаётся хотя бы надежда на перемену участи («иначе, почему они Фирса забыли?»). Значит, можно прочесть и так, было бы только что интерпретировать, а то с этим часто у нас заминка. «Вишнёвый сад» Афанасьева — богатство интерпретаций, лёгкая прививка постдраматизма пошла ему на пользу.
В материале использованы фотографии Екатерины Кастериной из архива театра