Довлатов. Анекдоты. Наблюдения
«Довлатов. Анекдоты». С. Довлатов.
Новосибирский академический драматический театр «Красный факел».
Режиссер Дмитрий Егоров, художник Евгений Лемешонок.
Дмитрий Егоров поставил в «Красном факеле» интересный, честный и проблемный спектакль — с легкой шизофренией, здоровым юмором, вопиющей актуальностью и чудаковатой композицией, которая вскрывает закон зависимости творчества от русского абсурда.
Первое, что удивляет, — это главный герой. В спектакле, как и в некоторых произведениях Довлатова, его зовут ДолМатов. Но удивляет не разница в одной букве, а решительное нежелание авторов спектакля ассоциировать героя с самим ДоВлатовым. Накануне премьеры Дмитрий Егоров в интервью журналу ОКОЛО подчеркнул: «Самого Довлатова, кстати, в спектакле нет. Есть Долматов… человек со схожей судьбой. Он вроде Довлатов, но он не Довлатов. Автор, который сочиняет, пытается пробиться, рефлексирует…»
А исполнитель главной роли Павел Поляков в интервью газете «Театральный проспект» высказался еще резче и определеннее: «Нет, я ни в коем случае не играю Довлатова». Фраза, кстати, стала заголовком.
Что за кокетство? И зачем оно? Возникают наивные вопросы: а стоило ли тогда вообще давать главному герою такое имя? Почему сюжет спектакля насыщен таким количеством автобиографических подробностей? И не просто насыщен, а буквально несется за судьбой автора, меняющего профессии, города и страны? Отчего ДоВлатов (а не ДолМатов) фигурирует в названии спектакля, а не просто является его праавтором?
Конечно, в этом есть и понятная театральная игра, и законы сценической условности, но степень отрицания сопричастности порождает легкую шизофрению, оправдать которую можно либо осторожностью — отсутствием актерской личности, которая может воплотить личность историческую, — либо хитроумной режиссерской игрой с далеко идущей целью. Вот и получается главный герой, и правда, недо-Довлатовым, автором без признаков гениальности, внутреннего стержня и намека на смысловые глубины (а было ли все это у самого Довлатова? — традиционно засомневается часть зрителей). Во всяком случае, Поляковым в роли Долматова не явлено ни первое, ни второе, ни третье. Ну не принимать же за талант рассказанные милиционеру анекдоты или приторные байки, читаемые на радио «Свобода»? А может быть, на эту роль сойдет газетная статья о рождении липового юбилейного ребенка в Эстонии, сбитая из щербатых штампов? Человеческого поступка за все три акта спектакля у Долматова тоже не намечается (а должен ли быть?), если не считать уроки половой любви, оказанные доброй знакомой не без помощи хорошего друга. И тем сомнительнее душещипательная сцена с девушкой, которая более недели ходила к Долматову за русским литературным языком, отказываясь от «основного». Он-то думал, что она ходит за другим, а она — за речью. Удивление героя понять можно: ни разу за весь спектакль Долматов признаков красноречия не обнаружил.
У Полякова и Егорова получился, скорее, Зилов — запутавшийся в жизни, работе и бабах персонаж Вампилова. Обычный человек, не утративший, однако, способности к рефлексии. Рефлексия эта сродни романтической меланхолии. Долматову и в России плохо, и в Америке. На одной стороне океана его бьет по роже милицейский сапог, на другой — его добивают скука, стерильность, нехватка языка, соотечественников (собутыльников?) и страх литературного забытья. Спасение — в творчестве, но и оно не панацея. Проблема эмиграции в спектакле ключевая, и решается она определенно в пользу России. Надежда на признание и понимание подкрепляется тоской по милицейскому сапогу, без которого гибнет русский гений, тайным влечением, вывернутой любовью к русскому абсурду — творческой музе, явленной в спектакле сочно и подлинно талантливо.
Рассказы Довлатова звучат сегодня не просто в точку, а бьют под дых. Смех, рождаемый в зале, сродни гоголевскому. Егоров ставит спектакль о стране, которая только что пережила социализм и со всей дури несется обратно, словно получая мазохистское удовольствие от этого головокружительного юродства.
Режиссер ставит спектакль, как последнее китайское предупреждение, понимая тщетность собственных усилий. В итоге — смех над смехом, смех в кубе, истерическая пляска последнего скомороха.
«История города Глупова» — первый спектакль Егорова в «Красном факеле» — был наполнен схожими мотивами. С той лишь разницей, что серые шинели (главный образ последних лет) трансформировались в новом спектакле в безликую фанерную коробку, музыкальный ряд пополнился новым хитом под названием «Голубые маки», а народ, который в «Истории…» стадом ходил за любым властным чудаком, в «Довлатове…» получил право голоса. Буквально получил право говорить, открылся в полной мере («Глупов», кто не знает, был спектаклем без слов).
Речь получилась голосистая, кудрявая, крючкотворная, фальцетная, блатная, женская, пьяная и стелющаяся. Что ни рассказ, то новые краски, новые откровения. Долматов на фоне этого паноптикума выглядит серым наблюдателем, но при необходимости и он легко вписывается в обстоятельства. Спектакль сконструирован из доВлатовской прозы и долМатовской жизни, которая, как ни крути, присвоила себе чужие тексты. И жаль, что ни один из героев спектакля этого не заметил, — было бы за что по-настоящему пропесочить Долматова на партийном собрании.
Второй акт, который как раз все больше про долМатовскую судьбу, вневременной абсурд и жизненную катастрофу, получился, пожалуй, самым органичным. В первом, при всей талантливой чеканке большинства эпизодов, Егоров так и не справился с общей композицией, не отделил нужное от ненужного: спектакль строился этюдным методом, и, понятное дело, было жаль расставаться с теми или иными репетиционными откровениями (хотя с июня — первой сдачи спектакля — многое сокращено). Рассказы ДоВлатова, рождающиеся в сознании ДолМатова, нагромоздились здесь тяжелым возом, пробуксовывая и порой ничего не прибавляя к смыслу.
Именно второй акт — средоточие актерских удач и режиссерских смыслов. Именно здесь мы понимаем все про универсальность русского абсурда и долматовской судьбы.
Здорово придуман и сделан театр в театре — праздничный спектакль в исправительной колонии по графоманской пьесе о Ленине, Дзержинском и партийной любви советской девушки к советскому юноше, который выбирает любовь к Родине. Удивительно точен и пластичен в своей немой проходке по сцене Игорь Белозеров — Самый Главный, пришедший поглазеть на спектакль заключенных. Как он двигается по сцене, как перед ним расстилают красную дорожку, как он случайно спотыкается о порожек и перед ним лебезит замполит, как Самый Главный обводит всех взглядом, как он спускается в зрительный зал, как он выходит поблагодарить артистов и уводит за собой единственную исполнительницу женского пола — блеск!
А за исполнение роли Ленина артист Олег Майборода абсолютно точно получил бы одноименный орден всего каких-нибудь 30 лет назад — настолько точно и убедительно он сыграл вождя — до вздоха, до подергивания век, до мельчайшего жеста.
Точен и Владимир Лемешонок, герой которого покрасил портрет Ленина в зеленый цвет по причине нехватки черной краски, (а до этого он блестяще сыграл главного редактора советской газеты, удивительным образом соединяющего в себе низость, ум, трусость и благородство). Сцена с матом, когда сержант обнаруживает зеленого Ленина, в спектакле вырезана (но сохранилась в интернете). Вместо нее звучат закадровые извинения о новом законе. Смех в зале перекрывает динамики. Без мата Довлатов стал еще пессимистичнее.
И самый сильный момент спектакля — неистовый танец, танец отчаяния, танец ДолМатова перед трапом самолета, спиной к зрителям — лучшая сцена спектакля, его кульминация и финал. Это, без сомнения, ключевая сцена, которую по силе воздействия на зрителя и смысловому напряжению можно сравнить разве что с танцем убийства Дездемоны в спектакле Някрошюса или бурей в «Снежном шоу» Полунина (помните — человек, сдуваемый вихрем). Кстати, режиссером по пластике в спектакле Егорова был Олег Жуковский, известный по театру «Дерево», а значит, имеющий с Полуниным одни театральные корни.
Третий акт вышел к зрителю на правах постскриптума, получился несколько головным, но для режиссера — необходимым. Егоров захотел довести ситуацию до пика, проведя героев по кругу ада еще один раз.
Как известно, Довлатов умер в эмиграции. Долматов тоже не вернулся на родину, но побывал там в третьем акте глазами эмигранта Головкера, решившего сразить бывшую жену своим внезапным визитом в нищую Россию с двумя чемоданами подарков и сигарой во рту. Головкера играет Андрей Черных, он же по спектаклю Пушкин — недостижимый идеал, признанный гений, немой собеседник и собутыльник Долматова на протяжении первых двух актов. В третьем акте именно он воплощает заветную мечту Долматова хотя бы о минутном возвращении в страну. Покрасоваться не получилось. Родина встретила героя серым ленинградским аэропортом и измотанной бывшей женой, индифферентной к появлению новоявленного американского соотечественника. Фокус не удался. Счастья нет, и не будет. Финал пессимистичен или просто романтичен.
В итоге в «Красном факеле» появился спектакль, на который хочется вернуться. Сила притяжения в том, что композиция «Довлатова…», при всех возникающих вопросах, — живая, бурлящая, смелая, в подлинном смысле импровизационная. Мы видим, как рождаются и сшибаются смыслы, сознательно подобранные по принципу противоположности. Мы видим, как чеканится идея, — здесь и сейчас, точная и своевременная. Мы видим, как сам режиссер пытается разобраться со временем и собственным отношением к нему. Пожалуй, последнее — самое интересное.
К тому же забавно наблюдать, как «Довлатов…» опровергает самую суровую статистику. Если верить громким социологическим опросам последних недель, измеряющим уровень доверия населения к власти, на спектакле должны смеяться не более 15% зрителей. А смеются все. И этот смех поистине удивителен.
Степан Звездин, «Петербургский театральный журнал», блог
Читать ОКОЛО на эту тему: Дмитрий Егоров: «Сцена— не место для размахивания флагом»