Дмитрий Егоров: «Сцена – не место для размахивания флагом»
Режиссер Дмитрий Егоров рассказал журналистам ОКОЛО о премьере «Довлатов. Анекдоты» в «Красном факеле», сложном детстве, поиске врагов и о том, почему не стоит писать письма президенту. Ситуация вокруг Т.Ф. Козицыной – бывшего директора Алтайского Молодежного театра – также в центре внимания.
Дмитрий Егоров – театральный режиссер. На сцене «Красного факела» выпустил спектакли «История города Глупова», «Довлатов. Анекдоты». До недавнего времени – главный режиссер Молодежного театра Алтая (Барнаул), разрыв отношений с которым закончился едва ли не самым крупным скандалом в истории современной театральной России. И эта история продолжается. Поcле реконструкции театра и целого ряда успешных спектаклей без объяснения причин в середине прошлого сезона руководство края уволило директора Татьяну Федоровну Козицыну. Дмитрий Егоров начал борьбу за театр и честное имя известного во всей России человека. Дело дошло до президента, но вернулось в Алтайский край и дало очевидный стимул к дальнейшим репрессиям. Сегодня Татьяну Федоровну Козицыну, по информации многочисленных источников, пытаются осудить за кражу служебного мобильного телефона и ноутбука. Подробности этой истории можно прочитать в статье «Преступление» и наказание» Татьяны Тихоновец, опубликованной в блоге «Петербургского театрального журнала». Барнаульский конфликт стал одной из главных тем интервью, сомкнувшись с Довлатовым, временем и позицией художника.
С каким настроением вы ставите сегодня Довлатова? Резонирует ли автор со временем, с вами, с событиями вокруг вас?
Конечно, еще как. И с каждым днем все сильнее и сильнее.
Довлатов – это ваш выбор?
Александр Прокопьевич Кулябин предложил автора, а содержание и название спектакля осталось за мной. Ну, я перечитал, и как-то сразу придумал это название. А потом уже стал сочинять вместе с Женей Лемешонком, Пашей Поляковым, Денисом Франком. Самого Довлатова, кстати, в спектакле нет. Есть Долматов, его Паша играет, человек со схожей судьбой. Он вроде Довлатов, но он не Довлатов. Автор, который сочиняет, пытается пробиться, рефлексирует и если бухает, то с Пушкиным! Правда, не совсем понятно, Пушкин ли это или белая горячка. Барнаульский опыт, кстати, крепко помог мне в осмыслении темы диссидентства и эмиграции. Когда ты вынужденно уехал из пространства, из которого не собирался уезжать… Это, конечно, не как из страны уехать, но что-то очень похожее. Был момент, когда первую неделю после Барнаула я вообще утратил мотивацию к профессии. Вот сидишь и думаешь: ну и зачем это все, если конец может быть таким ужасным? Потом еще этот майдан начался… И мое первое погружение в Довлатова началось как раз под прямые трансляции с украинских улиц.
Вы чувствуете свою ответственность за то, что происходит сегодня с Татьяной Федоровной Козицыной, вашим бывшим директором по Алтайскому Молодежному театру?
Безусловно. Не понимая истинных мотивов ее преследования, я допускаю, что это может быть месть за мое обращение к Путину, за попытку рассказать правду о реконструкции нашего театра и увольнении директора. Наверное, если бы я знал, чем это обернется, я бы не поехал на встречу с президентом. Когда встал вопрос – ехать или не ехать… Ну мы же предвидели, какая может быть реакция, и я спросил Татьяну Федоровну, может ли это вас как-то коснуться, есть ли у вас какие-то проблемы по финансовой и хозяйственной части? Она четко сказала – нет. Но! Оказывается, в России нельзя переступать через головы руководителей. При этом, никто не говорит, что делать, если эти головы недоступны. Мы много раз до встречи с президентом пытались выйти на разговор с губернатором Карлиным – и безуспешно. В итоге на одной из встреч я передал Путину письмо, в котором говорил о «потерянных» 366 миллионах на реконструкцию театра. Эту информацию многие подтверждали. Президент прочитал, дал распоряжение разобраться, все это вернулось в Алтайский край, ну и начались репрессии.
То есть лучше не писать письма президенту?
Получается, что так. И то, что сейчас на Козицыну завели уголовное дело за якобы украденный в театре кнопочный мобильный телефон, который стоит в переходе 500 рублей, и ноутбук 2011 года, рыночная цена которого в районе трех тысяч… Всем все понятно, всем очевидно, что это месть губернатора.
Сегодня, задним умом, есть понимание, что нужно было сделать, чтобы избежать этого кошмара? Был ли выход, и в какой момент?
… Подумать нужно… Да нет… Там скорее всего… Выхода не было. Потому что когда Козицыну уволили, выход был один – уйти вместе с Козицыной. Ах, вы так, ну и я так. Но я задержался. И после этого – всё. Уже не было никакой возможности повернуть назад. Когда в декабре убрали Козицыну, встал вопрос, как вести себя дальше. Я ответил для себя так. Во-первых, нужно, чтобы была закончена реконструкция, потому что недоделанное здание могли втихую подписать, а зрители Барнаула ведь не виноваты, что на строительстве нагрелись какие-то люди. Во-вторых, была серьезная обеспокоенность за артистов, ответственность за людей. Не хотелось их бросать. И, в-третьих, это Козицына. Я должен был донести правду до общества, не допустить, чтобы ситуацию замолчали, потому что пресс-служба губернатора блокировала любую информацию о Молодежном театре Алтая еще на подступах к публикации. Ни газеты, ни телевидение вообще ничего не говорили о неожиданной отставке директора в середине сезона. Например, приходит журналист с краевого канала, ты с ним 15 минут говоришь про Козицыну, а из всего интервью оставляют: «Театр работает в нормальном режиме и готовится к новогодним праздникам». Я с этим столкнулся впервые! Я обратился к местным чиновникам, пытался объяснить, что нельзя так вести себя с человеком. Человека, который только что построил театр, подготовил новых молодых артистов, который в край привел Золотухина, ТАК не убирают. Ему дают звания и дарят цветы. И это многие понимают. Сейчас сайт появился – http://защитим-козицыну.рф, так там очень много людей достойных в ее поддержку поставили подпись. Практически все театральное сообщество. И я, кстати всех призываю подписаться. Там правда, нет никакой политики. Чистая гражданская инициатива.
Сегодня что происходит в деле? Какие последние новости?
Козицыной предъявлено обвинение. К счастью, из дела вроде бы убрали формулировку «с использованием служебного положения». Это та же статья, но наказание чуть мягче – до 2 лет заключения. Слушания назначены через месяц, но адвокат до сих пор как следует не может ознакомиться с делом. Дело то отзывают в прокуратуру, то еще что-то. Идет постоянное непонятное брожение, все время какие-то спицы… Но, по-крайней мере, я рад за то, что хотя бы две проблемы из трех закрыты: здание достроено и почти все актеры, которые не захотели оставаться, работают в других хороших театрах.
Алтайский край славится своей крайне консервативной, почти радикальной позицией по отношению к искусству. Вам кажется, что Барнаул в этом смысле уникальное место, или это универсальная общероссийская модель?
И да, и нет. Алтайский край – это ситуация «Истории города Глупова», когда губернатор держит город в кулаке и эта сила имеет скорее разрушительную, чем созидательную энергию. К театру здесь относятся как к дому культуры. Не думаю, что в Новосибирске чиновники позволяют себе отменять спектакли, на которые проданы билеты, в связи с необходимостью срочно провести день энергетика в здании театра. При этом в Барнауле сейчас актеров держат на очень низкой зарплате, вопреки всем словам об увеличении зарплаты работникам культуры. Например, ведущий актер Молодежного театра Алтая при полной занятости утро-вечер может получить около 7 тысяч рублей зарплаты. Три из них он должен отдать за общежитие. В Новосибирске, в Санкт-Петербурге, например, какой бы абсурд не происходил, все равно людей больше – их не получается всех разом схватить, сжать, придушить. Да и не хотят особо…
Социальные сети сегодня – это настоящее поле напряженности. Новые законы, мировые события… Много смелости, порой даже агрессии, неприкрытого возмущения. Настоящая драматургия, все время находящаяся в точке кульминации. Считаете ли вы, что театр должен переносить эту резкость на сцену? Быть конкретнее, острее в своих высказываниях?
Нет, нет. Эзопов язык сейчас нужен. Как режиссер я это понимаю. Мне очень важную вещь сказала мой педагог по речи Евгения Ивановна Кириллова. Она замечательная умная женщина. Мы с ней весной встретились, и она говорит: «Митя, я давно живу на этом свете. Когда Хрущев присоединил Крым к Украине, тогда завязался какой-то узел. И сейчас он развязывается. И завязывается какой-то новый. И очень важно в такой ситуации не занимать ни ту, ни другую сторону. Если встанешь с одной стороны – можешь оказаться непорядочным человеком, если встанешь с другой – можешь потерять страну. Поэтому иди, Митя, и занимайся творчеством». И она полностью права.
Это позиция самосохранения?
В каком-то смысле. Я очень люблю свою страну и хочу в ней жить. И, наверное, я могу сказать, что я патриот. Но не в стерильном смысле, как сегодня принято, – мол, любить только русское. Нет, я патриот многообразия. Я действительно живу в совершенно чудесной стране. Чудеса могут произойти разные. Страшного очень много, но это неважно. Здесь очень интересно жить. Я очень не хочу из этого пространства уезжать. Вот сколько я не оказывался в Европе, – где-то через неделю мне становилось скучно. Не то. «На чужом языке мы теряем 80% своей личности». Я хочу оставаться жить здесь.
И для этого нужно быть осторожным?
Нет, для этого не нужно быть осторожным. Для этого нужно не выпендриваться, мягко говоря, но оставаться собой. Почему я ничего не говорю про ситуацию на Украине? Потому что я нихрена в ней не понимаю. Я правды не знаю. Вот про Козицыну я правду знаю и могу про это говорить. А про Украину – нет. Я не знаю, что происходило на майдане. Я не знаю правды про Америку, про Европу, про то и про это. Вот если нападет враг на мою страну, я пойду ее защищать. Пусть меня авиаударом накроет, но как сказать… Я будут точно понимать, что я вот за это. А сейчас…
Театр для вас сегодня – это больше высказывание, позиция, или все-таки эстетика?
Разговор. Разговор. Пусть даже провокационный иногда. Но и провокация – это нормальный элемент того, чем мы занимаемся, это художественное средство. Зритель, который к нам приходит, – его сложно чем-то зацепить. Часть зрителя размочила мозги в телевизоре, другой все надоело. В советское время было проще: три канала, и никакого тебе интернета или видика. И театр был чем-то значительным. А сейчас – что мы можем предложить? Сегодня мне важно, чтобы зритель был все время немножко взбудоражен, чтобы он ловил живой драйв. И поэтому я в спектаклях позволяю себе немножко хулиганить. Вот в «Историю города Глупова» бадминтон очень хорошо тогда вписался… И это опять же не от злости, а потому что смешно ведь на самом деле! Но совершенно не от злости. Просто ты на это дело смотришь, и у тебя ничего кроме смеха не возникает. А формулировать собственное отношение… Даже я уже много чего видел: сначала октябренок, потом пионерский галстук, потом перестройка, потом лихие 90-е, потом какой-то кусок свободы, а сейчас снова все надели серые шинели… Важно к этому иронично относиться, потому что без иронии сойти с ума можно от всего этого. Но мне кажется, что при количестве всего абсурда, который происходит вокруг…
А какой для тебя сегодня самый показательный абсурд?
Да много его. Говорухин, который закон о мате двигал, сейчас снимает фильм по Довлатову, которого сам сделал запретным автором благодаря этому закону. Госдума вместо того, чтобы плотнее думать об экономике страны, запрещает кружевные трусы. То, что вместо того, чтобы заняться объединением культурного сообщества и о гуманизме говорить, снова врагов стали искать. Например, появился этот совершенно дикий список врагов России. Там сплошь достойные люди в этом списке, которых я люблю, уважал и уважаю. Это опасно. Это не то. И пропаганды слишком много стало, которую люди без образования понимают как руководство к действию. В Омске недавно был. Зашли с друзьями в магазин, натыкаемся на пацана, который говорит: «А вы чё, европейцы, что ли?» Мы: «В смысле?»– «Не, ну вы европейцы?» – «Я русский» – «Чё?»– «Не, ну я вообще из Питера – это европейская часть материка» – «А, ну ладно, а то я думал… Европа чё-то вообще охренела, санкции против нас вводит…» Потом были в деревне. Стоит грязная бедная изба и посреди всего этого вещает телеканал «Россия 24». И там тебе любой человек про политику похлеще «Эха Москвы» расскажет.
Об этом не хочется рассказать со сцены?
Нет. Сцена – это не место для размахивания флагом. Да и нет у меня флага, чтобы им размахивать. Сцена относится к категории неких художественных задач. И точно также я готов сопротивляться, если скажут, что завтра я должен поставить пьесу про молодого рабочего… Вот тут нет. Я тоже так не хочу. Я хочу оставаться свободным режиссером. И если театр будет скандировать лозунги, то от этого не будет хорошо ни зрителю, ни театру, и это не будет никаким актом искусства. Театр – храм. В нем нужно фантазию сочинять, но беда в том, что на фантазию очень сильно влияет то, что происходит в мире здесь и сейчас. Мой единственный сильный внутренний ограничитель, на самом деле, он художественного плана – это желание сделать театр, который я не видел. Вот я хочу делать новый театр. Если я делаю то, что уже видел – мне скучно.
Хочется быть непохожим?
Нет, хочется ставить спектакли, которых ты не видел. К тому же время постоянно меняет наше восприятие. В детстве на меня сильно повлиял Высоцкий. В середине 90-х я присел на панк. В нем и драйв, и ирония, и скоморошество… Но рок-н-ролл сдох. И надо это признать. «Нашествие» тут просматривал – какой-то фестиваль пенсионеров. Разве что Шнуров – сильно интересный человек для меня. Он ироничный и мыслит интересно. Но в целом нельзя замораживать свое сознание, нельзя останавливаться и повторяться. Время-то меняется, и мы меняемся.
А откуда такое обостренное восприятие штампов?
Да из детства все. Знаете, когда мама тебе в детстве вместо сказок рассказывает спектакли, и когда количество просмотренных спектаклей с детства достигает невероятных цифр – все это не может на тебя не влиять. Тебе хочется делать что-то иное.
Ты два раза шел по пути создания своей команды…
Один. В Молодежном театре Алтая возможности создавать команду не было. Там уже была готовая крутая команда, ее надо было просто развивать. Поэтому только в «Этюде».
Но все равно была перспектива, понимание театра на несколько лет вперед. И оба стремления сейчас растворились, получились краткосрочными. Можно ли, по твоим ощущениям, в наше время вообще что-то планировать и загадывать?
Для этого нужно талант иметь.
Ты считаешь, что в тебе проблема?
Да. Я не могу в кабинете сидеть. Я из кабинета всегда на репетиции сбегал. Понимаете, это к вопросу о свободе… У меня не особо получается себя начальником сделать. Когда я делаю спектакль, я понимаю, что я и для чего командую. А для управления театром нужно иметь совсем другую мотивацию. Хотя это тот же творческий процесс: ты придумываешь театр, репертуар, пути развития. Но у меня этой мотивации нет.
И в Алтайском Молодежном не было?
Сейчас нет. А в Молодежке была, и в «Этюде» была. Но в «Этюде», например, в какой-то момент она начала сама себя исчерпывать. Там все очень хорошо получилось. Ни они про меня, ни я про них в итоге не сказали плохого слова. Вообще, тут есть, чем гордиться. Тогда мы вытащили ситуацию с нуля. И за год раскрутили в Питере новый театр, не имея никакой финансовой поддержки. И все сложилось и совпало, но в какой-то момент я начал понимать, что ребята на свободу хотят. И просто надо стать той ступенькой, на которую им надо наступить и оставить за спиной. К тому же все артисты без денег: зарплат нет, дотаций никаких… Но первоначальную программу я довел до конца. Все, что на два года планировали, в итоге сложилось. В Молодежке тоже была программа года на три с заменой репертуара, занятостью артистов, привлечением новых зрителей, поиска нового режиссера, который будет с ними работать дальше. Но вы уже знаете, чем все закончилось. И желание что-то строить пропало. И опять… Сейчас активно про культуру заговорили, про традиции, про скрепы, про новую духовную политику, про то, что нужно сохранять русское… Для меня ничего нового в этом нет. Если ты определенные книги прочитал, то это и так понятно, что нужно сохранять. Но, честно говоря, я не очень понимаю, как они это понимают. И как строить театр в этих условиях – тоже. И вообще, когда ты идешь руководить – это одно, а сотрудничать – совсем другое. Я сотрудничаю. И мне этот режим сегодня ближе. Штатным – возможно. Главным – нет. По крайней мере, пока что.
И тебе всегда рады.
Да. Поэтому вопрос только в твоей востребованности как режиссера.
Православных активистов, которые в этом сезоне пообещали тщательно следить за репертуаром «Красного факела» на премьере «Довлатова…» не ждете?
Нет. Я на эту территорию не особо лезу. К тому же, зачем подставлять театр? Меня позвали на работу. Зачем мне их подставлять? Я ж понимаю, что есть в городе какие-то люди, которым нравится «запрещать». У нас тоже такие есть в Питере, да в каждом городе таких найти можно. И они редко бывают психически здоровыми людьми. Да и вообще, религиозная одержимость – это что-то вроде наркотической зависимости или психического заболевания, по-моему. Мэрлина Мэнсона запрещать, когда у тебя самого в стране еще сорок лет назад церкви сносили и до сих пор все города памятниками Ленину утыканы – это ж полный бред. И подобного абсурда сегодня очень много. Спектакль «Поток», который я в Барнауле поставил, был совершенно безобидный, реально добрый, но губернатор, который его не видел, все равно назвал его экспериментом на грани фола, – а там не было ни мата, ни порнухи, а наоборот, говорились хорошие слова про страну, в которой мы живем. Кстати, из нашего спектакля «Довлатов. Анекдоты» мы теперь все маты убрали. Хотя все, кто видел этот спектакль летом, еще до запрета, совершенно адекватно к ним отнеслись – со здоровым смехом. Их там было чуть-чуть. И никого эти маты не оскорбляли, не унижали, а наоборот – доставляли хорошие эмоции. Конечно, можно было бы рискнуть и продолжить играть спектакль как есть, но в наше время, я убежден, найдется какой-нибудь больной человек, который придет в зал с диктофоном, и у театра начнутся большие проблемы. Вообще, есть же куча культурных явлений, которые запретить уже – как? Группа «Ленинград», русский хип-хоп, панк, Летов, Вырыпаев, Ерофеев, тот же Довлатов… Как теперь со всем этим быть?
Новая культурная политика, которую вы упомянули, где-то себя проявила? Вы знаете такие прецеденты?
По-моему, нет и хорошо. Тут есть нюанс: мы ведь сами творим то, что сейчас происходит. Мы сами это раскручиваем. После закона о мате журналисты стали писать не про концерт группы «Ленинград», а про то, сколько там было матерных слов. То же самое касается и истерики по поводу Украины. Я ничего про это не пишу, не впускаю в себя. Я не хочу в себе эту войну раскручивать. Да, Севастополь – русский город. Я там был, там хорошо. Там даже в кино поверх украинской озвучки пускают русскую. А кинотеатры без русской озвучки стоят пустые. Полностью русский город. Вот это я видел и могу говорить об этом уверенно. Но я не имею права занимать ту или иную сторону. Я не есть истина в последней инстанции. Я могу просто попробовать об этом поговорить, расшевелить равнодушного человека. Потом, все от материала зависит.
Тема новой драмы ушла?
Честно говоря, ничего за последнее время не успеваю читать. Я стал думать про большую сцену. Точнее так: с определенного момента мне пришлось думать про большую сцену активнее, чем про малую.
Про большую сцену или про большие смыслы?
Нет, буквально про большую сцену. Просто стали приглашать в большие театры. И ты понимаешь, что вот это не подходит и это не подходит. И со своих внутренних полок ты достаешь названия, которые кто-то когда-то туда поставил. Думаешь над тем, с чем бы тебе было интересно провести три месяца, быть интересным кому-то, и чтобы те слова, которые актеры произнесут с большой сцены, не оказались пафосными, пошлыми, занудными.
А нет такого ощущения, что после постановки классических текстов уже не так интересно копаться в новых? Нет того объема, элементарно – сценических возможностей.
Нет. Все, что я ставил, кроме текстов Данилы Привалова, – это все очень хорошие пьесы. Никакого переосмысления в пользу классики не произошло. Другое дело, что к современной литературе мне больше интересно идти через читки, таким образом пьесу «разведывать». Мне кажется, это более правильный формат знакомства.
Есть какая-то новая тема, которая вдруг стала актуальной в современной драматургии?
Тема называется «подофигели». Все действительно «подофигели»… а про что сейчас писать? Куда двигаться-то? Ты сейчас напишешь про это, а завтра? Про что писать, когда пьесу о дружбе мальчика с подушкой начинают уличать в пропаганде гомосексуализма? Это что? Абсурд. Про что писать? Надо, наверное, в первую очередь, не терять чувство иронии и умения улыбаться. Естественно, это не значит, что я не могу переживать за то, что происходит. Я честно скажу – переживаю очень! Но единственное, что осталось – это сохранять здравый смысл. Вот то, что я больше всего хотел сказать этим спектаклем – «Довлатов. Анекдоты» – давайте помнить ошибки истории и пытаться сохранять здравый смысл. Вот жил себе человек… Первое действие веселое. Второе чуть другое, третье совсем другое. От комедийного театра мы приходим к драматическому. Но это, конечно, не значит, что нам нельзя смеяться все три действия. Смеяться нужно учиться даже тогда, когда грустно. Мы имеем на это право.
В конце разговора мы попросили Дмитрия Егорова поделиться видео, которое в большей степени отражает его сегодняшнее настроение. Вот что получилось.
ПЕРЕПОСТ на эту тему: Татьяна Тихоновец «Преступление» и наказание»