«Пиковая дама. Игра»: Знал бы прикуп – жил бы в Сочи
П. Чайковский
«Пиковая дама. Игра»
НОВАТ
Музыкальный руководитель и дирижер: Дмитрий Юровский
Автор художественной концепции, режиссер-постановщик:
Вячеслав Стародубцев
Художник-постановщик: Петр Окунев
Художник по костюмам: Жанна Усачева
Художник по свету: Алексей Тарасов
Хормейстер-постановщик: Вячеслав Подъельский
Видео: Вадим Дуленко
Пластическое решение: Артур Ощепков
– Туз выиграл! – сказал Германн, и открыл свою карту.
– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский
А. Пушкин, «Пиковая дама».
Когда читаешь, что спектакль посвящен памяти Вс. Мейерхольда, сразу вспоминаешь про его знаменитую «Пиковую даму» в МаЛеГОТе и полагаешь, что постановщики предложат, как сейчас принято называть, «реплику» того спектакля, или постановку, полную аллюзий, благо что подробных его описаний масса и театроведческой наукой он изучен вдоль и поперек. Но ничего подобного. Единственное, что может быть намеком на выдающегося мастера режиссуры первой половины ХХ века – некоторый конструктивизм декораций, впрочем, вообще свойственный театральной эстетике определенного периода (театру Таирова, например). Видимо, посвящение возникло исключительно от любви, но оно, конечно, несколько сбивает с толку.
Однако ненадолго. Со спектаклем в принципе все быстро становится понятно. У Вячеслава Стародубцева действие оперы происходит в карточной колоде, что, собственно, находит отражение в названии премьерного спектакля, несколько отличного от авторского. Никаких примет быта, конкретной топографии; хор, все персонажи второго плана – единая масса карт всех мастей. Джокер тоже имеется, правда роль его не совсем ясна, как и вообще многое в этом спектакле. Например, почему Графиня постоянно трансформируется, и отнюдь не в даму пик, что было бы логично, а в царицу, например (в III картине), которая, в свою очередь, судя по костюму – червовая дама? В IV картине она ведет себя как старая нимфоманка, лаская изнеженного юношу, похожего на переодетого Джокера. Впрочем, почему же старая? Наша графиня (исполнительница О. Обухова) вполне себе дама в расцвете зрелости, этакая Эмилия Марти, попивающая средство Макропулоса, а может – реинкарнация самого графа Сен-Жермен?
Морочат нам голову, запутывают… При этом постоянно дают понять – мол, игра, не относитесь всерьез. И карточная массовка (хор), и исполнители вторых ролей все время кривляются, комикуют, ведут себя как мультяшные персонажи и костюмчики у них соответствующие, как из комиксов. Компашка записных игроков (Томский – А. Зеленков, Чекалинский – Ю. Комов, Сурин – В. Огнев) и жених Елецкий (В. Гордеев) тоже трансформируются загадочным образом: то они изображают карикатуры на полувоенных-полупридворных екатерининской поры, то выходят в каких-то кончаковских мехах и сверкающих шлемах – видимо, в образах карточных королей, но позже их почему-то разжалывают в валеты. Иронический модус высказывания призваны поддержать титры, сопровождающие спектакль. Они появляются не регулярно, и то, о чем они повествуют, либо категорически не совпадает с происходящим на сцене, либо наоборот – поясняет то, что мы и сами прекрасно видим и слышим. В сцене грозы в I картине, например, когда оркестр звукоподражательно громыхает, нам любезно подсказывают: «слышны раскаты грома». А если пишут что-то типа: «Герман подходит и берет ее за руку», то, естественно, он стоит столбом в пяти метрах от героини. Ну, смешно же?
Вот только непонятно, как в эту колоду, в это абсолютно невзаправдашнее пространство затесались вполне живые и страдающие Германн и Лиза. Они не в карточных «рубашках», а в человеческих черно-серых одеждах (1) и мучаются всерьез, так сказать, до полной гибели. Бедная Лиза вообще претерпевает – то бабушка ей оплеуху отвесит, да такую, что отнюдь не субтильная девушка на пол рухнет, то жених руки выкручивает, того гляди – сломает. Но настанет и ее звездный час, ибо в новой «Пиковой даме» возникает дополнительный сюжетный ход, которого нет ни у Пушкина, ни у братьев Чайковских. У режиссера Стародубцева выходит, что проигрыш и гибель Германа – результат мести обманутой Лизы. Вычитывается это из нескольких мизансцен: во-первых, в V картине вместе с призраком Графини на сцену выходит Лиза в густой вуали, такое ощущение, что она этим призраком и руководит; во-вторых, девушка не прыгает, конечно, ни в какую Зимнюю канавку, а прячется под условными мостками; в третьих, она появляется в финале в той же вуали, и наблюдает за игрой и гибелью возлюбленного. Вот так, офицер, не на ту вы карту поставили – надо было любить Лизаньку, не обижать ее бабушку-самодурку, и были бы вам и деньги, и счастье. Впрочем, на то и игра – знал бы прикуп, как говорится…
А что же с музыкальным компонентом – справедливо спросит читатель? А тут, по правде говоря, совсем нехорошо. Есть старая музыкантская шутка: когда муж расходится с женой – это семейная драма, когда оркестр расходится с хором – это музыкальная драма. В нашем случае музыкальная драма возникает не только и не столько от того, что оркестр и певцы буквально разбегаются (хотя и это, увы, случается), а в том, что в оркестре своя жизнь, на сцене – своя. Параллельно исполняются две оперы. Д. Юровский дирижирует сухо, оркестр играет не то чтобы плохо – скорее формально, гладко, но скучно. А на сцене вся эта пестрая тусовка очень громко исполняет веселую оперу, преувеличено-гротескно подавая отдельные вокальные реплики, хохоча и издавая всевозможные охи и вздохи, не предусмотренные партитурой. Форсируют звук все: О. Видеман (Герман) на верхних нотах буквально переходит на крик, в ансамблевых сценах певцы друг друга не слышат, не видят, а стремятся перепеть. В этой всеобщей вокальной небрежности и я бы сказала – исступленности, даже стабильная и обычно почти безупречная И. Чурилова (Лиза) тоже поддает до взвизгиваний.
Зато все весело, красочно, быстро (в частности, за счет купюр: пастораль Прилепы и Миловзора, например, выбросили за ненадобностью). Вот так одна из самых мистических, многозначных и мрачных русских оперных партитур превращается в примитивную и бессмысленную карточную игру, какой, собственно, и был «фараон», в который играли герои повести Пушкина, а вслед за ними и оперы Чайковского. Боюсь только, что театр, как и Германн, обдернулся.
(1) Хотя и тут есть загадка – в V-VI картинах Германн одет в длинную белую рубаху, поверх которой – то ли портупея, то ли сбруя. Очень похож на Холстомера из товстоноговского спектакля.