Счастье, а не драма
«Дядя Ваня», А. Чехов.
Новосибирский городской драматический театр
п/р С. Афанасьева.
Режиссер Сергей Чехов. Художник Евгений Лемешонок.
Спектакль этот на выходе слегка причесали. И хотя, по мнению многих, он не стал хуже, а вспоминается почему-то тот, «лохматый». С особой агрессией начала. С длинным тяжелым столом, вдвинутым в нишу, как подиум. С Еленой, плывущей в шествии на мужских руках как флорентийская Мадонна. С профессором Серебряковым, безумным Арлекином, сумасшедшим уродцем из брехтовской оперы нищих. Со «старой галкой маман», выпрыгивающей к нему из гущи каких-то восточных единоборств, тут же вовлекающей Вафлю в пьесу Треплева. «Люди, львы, орлы и куропатки», где Вафля, видимо, перевернутый на спину майский жук, «который уже не слышен в липовых рощах»… Одним словом, было как-то особенно круто. Не то четвертый сон Веры Павловны, не то кошмары Астрова под беспрестанный стук колес, спешащего по вызову к старым знакомым. Режиссер, похоже, сразу решил убить всех встречных зайцев. Хотел ли он показать свою способность интерпретировать классику гротескно, без чего сегодня просто непринято выходить в свет? Может быть. Но все равно – победит молодая влюбленность в автора, которая так чувствуется в спектакле, желание приблизить его личность, заново открыть для себя, и не только через пьесу, – через другие жанры, где сам автор слышнее, сильнее проявляется.
Кажется, герои выйдут к нам из частных писем, дневников, записных книжек, без резких преувеличений в обрисовке типов – слегка недорисованными, с размытыми контурами… Короче – «плывет облако, похожее на рояль». А может, и не плывет, а может, и не облако… Что-то прячется в образах, мерцающих разными возможностями. Что там мелькает? А что мелькает в записной книжке Треплева? Сюжет мелькает. «Сюжет для небольшого рассказа». «Тени сизые смесились», как у Тютчева. Из открывшегося пролома сцены, учтенной казалось бы ранее до последнего сантиметра, выйдут к нам люди – те же, да не те…
Не маски, не гротески, не шопенгауэры, не достоевские – простые, обыкновенные. Их движения, их вздохи, их взгляды – это все мы, это сюжет, только сюжет для небольшого рассказа. И простота тут никак не хуже воровства. Она, как говорят умные люди, может быть способом остранения, таит в себе маленькие открытия, неразличимые раньше подробности…
Какой, оказывается, интересный сюжет – Вафля у Алексея Попова. Вафля – его обычно играют старым потертым приживалом. А тут – молодой, стройный, сверкающий «аверинскими» улыбками. Какой он вам приживал? В недавнем прошлом – сын бывшего хозяина этого дома. Здесь в своем кругу, со всеми на равных. Восхищается всеми женщинами, готов кружить в танце любую. Только сама постоянная готовность к движению-кружению намекнет на его несчастливость, о которой он никогда не скажет.
Или какая неожиданная Елена у Анны Гизитдиновой! Слегка подустала женщина от того, что мужчины от каждого ее движения превращаются в соляной столб (режиссер очень смешно испытывает их тем, что для широкого обозрения не предназначено ¬– прям картина маслом «Елена и старцы»). Елена у Гизитдиновой – изящный и грустный сюжет: у балованной петербурженки в конце концов хватит характера понять, что в лесничество – ох, не надо… Даже если ускользает любовь – за свои ошибки и платить надо самой, не вовлекая в ущерб других. И Астров, кстати, прекрасно ее понимает.
А вот знакомый сюжет: в глухом углу живет девушка, легкая и свободная как чайка, и вот пришел человек, увидел и пожалел эту чайку, не стал губить, чем сделал несчастной на всю жизнь. Соня у Инны Исаевой – типичная «некрасивая красавица», и не местным кумушкам расслышать чистый звук девичьей души, где все идет от чувства – каждое слово, каждый жест. Глядя на нее, думаешь, что ее вера – абсолютно творческое начало (это как для Елены – музыка, для Астрова – леса), то, что поможет ей жить и выжить. Драма Войницкого у Платона Харитонова – в отсутствии такого начала. Его заблуждения так знакомы, так понятны каждому. Этот большой славный с русской ленцой помещик влюбляется – сначала в мертвые писания мужа, потом в неотзывчивую красоту его жены… И не в Серебрякова он стреляет (так вообще ни в кого не стреляют), – он свои иллюзии расстреливает. Будет потом терзаться всю жизнь. Превратится в тень Сони, в ее тихую покорную тень. А как жить без обольщений в нашей глуши?..
Роль сыграна Харитоновым без ложной многозначительности, мягко, с тонким чувством меры. Хотя кое-кто считает, что не тянет он на заглавный сюжет. Но ведь не тянет на него и Астров в исполнении Андрея Яковлева – два друга войдут в «группу лиц без центра, но с общей судьбой». При том, что герой Яковлева захочет избежать именно общей судьбы. Будет гордиться трезвым своим взглядом на жизнь, без обольщений и заморочек. Он вообще здесь несколько Базаров. Этот Астров – трезвый естественник, изучает быт и нравы друзей с холодным интересом. Не медлит и с диагнозом: «чудаки, чудаки…» Однако втягивается в эту странную жизнь гораздо глубже, чем хотелось бы.
Казалось бы, никто и ничего не делает – и «все шляются по комнатам и говорят, говорят…» (это Немирович). И «чудаки, чудаки…» Какой-то безымянный работник вообще предпочитает изучать жизнь из-под стола (никто его не трогает – пусть изучает!). Есть еще крохотные сюжетики, но тоже прелестные. Есть еще резко помолодевшая нянька – бодро несет свой крест у самовара и буфета с водочкой. Тесно дружит с Вафлей. Еще бабка-оборотень – сюжет-ребус для нарядной публики, бормочет тексты из других чеховских пьес, с намеком, что зря их не взяли, что ли? Легкий пушок эксцентризма режиссер оставляет на каждом персонаже, все вместе они рождают вполне психологическую атмосферу, которая затягивает.
А распрямиться режиссер дает даже Серебрякову, тому самому безумному Арлекину, – в конце концов, в него стреляли, не он стрелял. Уезжая, он наденет на Соню детскую шапочку – это как молчаливая просьба о прощении (отличная работа Олега Жуковского).
Главным в спектакле становится не то, что людей разъединяет, а то, что их объединяет – именно незаостренность внутренних конфликтов, скольжение мимо опасных зон (а когда актерам захочется «усилить и углубить» страдания героев, игра покажется вдруг искусственной и неорганичной). Какими бы ни были люди перед нами, рядом с ними можно дышать. Не злобствовать. Не проклинать всех и вся. Не требовать от других больше, чем от себя. Не использовать чужие слабости себе на пользу. И трезвый человек со стороны поддается обаянию «чудаков», которые если что и умеют и знают в этой жизни, так это способ существовать как способ СОсуществовать с другими, с теми, кто не «я». Даже если это сосуществование не тобой выбранное, отчасти вынужденное, отчасти тебе навязанное… Они умеют прощать и умеют меняться.
Неважно, вольно это или невольно, но такой вот в глубине собирается подтекст, – и кто скажет, что он не востребован сегодняшним залом? Кстати, он (подтекст) объясняет неожиданную реакцию Астрова после выстрела Войницкого, после отъезда Елены: хорошо здесь у вас… Тепло, уютно, не хочется уезжать… Великий Лев повторит потом эти слова после мхатовского спектакля: а почему у вас драма? По-моему, сидеть в своем имении, слушать, как сверчок кричит, как гитара тренькает – счастье, а не драма…
Однако, скоро и Астров засобирается в ночь… И Толстой уйдет из любимой Ясной Поляны…
Мотивы дома и неизбежного ухода из дома режиссер сдваивает в финале. Переведет житейскую конкретику в иной надбытовой пласт. Уйдет Елена, опираясь на руку Серебрякова, в спину им ударит прощальный свет. Однако режиссер тут же переведет их в свободную нишу, откуда им хорошо слышно оставшихся. «Уехавший остался дома» – название испанской пьесы разделит и Астров, – поднимется по лесенке вверх, прилепится где-то у потолка… Никто не исчезнет. Поймаешь миг, когда скромные частные жизни вольются в поток большой истории, прекрасной и трагичной, ни от кого не зависящей и неостановимой.
Молодой режиссер показал, что уже многое умеет. Сделать спектакль странноватым и притягательным. Грустным, но не чернушным. Добрым, но не сентиментальным. В традициях и на отлете. Режиссер маневрирует между «сциллой» мифологизации Чехова (когда подтексты, паузы, котурны) и «харибдой» его демифологизации (фарсы, маски, гротески). Он ищет свой путь в освоении наследия великого однофамильца. И эти поиски обнадеживают.
В материале использованы фотографии из архива театра.