«Утиная охота» в театре Афанасьева: Дразнящее мерцание
Новосибирский городской драматический театр п/р С. Афанасьева.
Режиссер Александр Баргман, художник Николай Чернышев
У тех, кто видел «Утиную охоту» на выходе в конце весны, и тех, кто пересмотрел её в начале нового сезона, в памяти останутся два разных спектакля. Ну, почти разных.
В первом случае это будет монодрама Зилова (Андрей Яковлев), сыгранная поверх всех внешних обстоятельств. Режиссеру Баргману будут малоинтересны окружающие героя люди. О мужчинах даже говорить не приходится: в этом лагере положение спасает один Шевчук со своей поразительной, такой неожиданной, такой психологической эксцентрикой. От женщин остаются в памяти цепкие ласковые лапки из кошмарного сна Зилова, которым начинается спектакль. Женщины вообще здесь сыграны как-то «в затылок», как-то по-сериальному: очерчены чётко, но и только. С ними сразу всё ясно…
Но ведь и утиная охота такой же зиловский миф! Слова о её целительной прелести переданы в спектакле юной девочке, явно поющей с чужого голоса. На зиловских «охотничьих ногах» – модные лакированные ботинки — в них, что ли, герой собрался топтаться по Козьему болоту? А совет официанта Димы «стрелять в них (в уток) в живых как в мертвых», похоже, заставляет главного героя вздрагивать.
Баргман рискует, убирая все важные, опорные в разработке главной роли, знаки, без которых прежде «Утиная охота» просто не могла состояться. Баргман возвращает нам сочувствие к герою, погружая его в какое-то тотальное одиночество.
Яковлев появляется, основательно притушив своё обаяние. Ходит чуть враскачку, прядь волос почти закрывает лицо, стёртый голос едва пробивается сквозь зубы. Если бы мог, вообще бы ни с кем не объяснялся. Гуляка и ловелас у Яковлева ещё и страдающий субъект — знал бы Блока, повторил бы за ним: «Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим». Но притворяться для него значит имитировать. Причём имитировать приходится всё: общие привычки, характер занятий, характер юмора.
На тусовках он как все, семья с её сложностями — как у всех, юная девочка его всем понятна, радостное новоселье — как у всех, хобби — тоже как у всех: у него вот, пожалуйста, утиная охота… Быть всё время начеку, не делать ошибок — он вымотан, Зилов, растрёпан, и здесь ему сочувствуешь. Но он оскорбляет жизнь невключением в жизнь, бесцеремонной, грубой пародией на неё… И когда покажется, что всё ясно, тема исчерпана, Баргман простым гротескным ходом поднимает её на новый виток.
Летящее тело внезапно раздвигает аскетичное пространство сцены. Его словно поднимают вверх освободившиеся руки, широкие жесты. Стремительное вращение сменяют высокие и легкие прыжки. Другое «Я» вырывается наружу — «в нём есть душа, в нём есть свобода, в нём есть любовь, в нём есть язык». Вспоминаем музыкальные такты, забытые ритмы стиха, они поддержат удивительную пластическую импровизацию, исполняемую Зиловым (Яковлевым) с редким совершенством. Она скажет о нём больше чем целые монологи. Но миг — всё исчезнет «как сон, как утренний туман» и уже не повторится…
И это не проявление романтического двоемирия в душе «хорошего мальчика», к которому обычно жаждут подключиться милые женщины, рвущиеся спасать и возрождать (они за всё хорошее против всего плохого). Это невозможно прежде всего потому, что не будет в душе нашего героя драматического взаимодействия полюсов, никакой борьбы между ними, в которой можно бы поучаствовать. Здесь — как ножом отрезано — раз и навсегда. Зилов может действовать как от одного своего «Я», так и от другого. И это уже не кажется странным. Быть сегодня одним, но почему-то не узнаёшь его завтра, делать вещи, казалось бы, для него невозможные… И это знакомое многим свойство захватывает всё новый и новый плацдарм — какая-то дихотомия, антиномия по Канту, странная история доктора Джекила и мистера Хайда (забытый фильм по Стивенсону вновь замелькал на экранах).
Дисгармоничный мир деформирует человека — Баргмана интересуют сегодняшние следствия этой деформации. Человек расщеплен. Режиссёр, мне кажется, остро ощущает опасность и непредсказуемость этого диагноза, остро ощущает грядущие перемены в нашем сознании и не обещает утешительных перспектив. В театре Афанасьева он нашёл актёра, который прекрасно передал мучительность подобного существования — никогда финальное самоубийство не казалось столь неизбежным.
Хотя… — вот старая телефонная трубка на витом шнуре выжидательно раскачивается перед его лицом — провод уходит явно куда-то повыше колосников. Может быть, стоит за неё ухватиться? Стоит перестать в неё лгать по обыкновению? Задать вопрос и терпеливо ждать ответ?.. Религиозный мотив у Вампилова в этой пьесе, казалось, найти невозможно, но вот он, проявлен, здесь, что называется, «на теле» — он просто бьётся о поставленные вопросы. И даже если согласиться, что они уж слишком глобальны для рассказа о простом гуляке, что зазор между обобщениями и событийным рядом подчас очень заметен, всё равно во многом не совершенный спектакль Баргмана гораздо интереснее бесконечных вариантов, о которых мы давно уже всё знаем.
Так было. В начале нового сезона мы получили во многом другой спектакль, и это самодвижение театральной материи напоминает развитие живого организма. Режиссерский текст теперь гораздо плотнее сводит нас с пьесой в её привычном варианте. Дразнящее экзистенциальное «мерцание» ушло, зато морально-бытовой план, отработан, что называется, по полной.
Все действующие лица заняли положенное им место. Снежанна Мордвинова в роли жены донесла, наконец, свою драму, её объяснения с Зиловым теперь образцовые актёрские дуэты; Ирину Янины Третьяковой заставляет извинять её наивность («бедняжка была так молода», — как говорят французы); Дарья Супрунова намекнула на доступность своей героини не прибегая к дешёвым приемам. Игра остальных отмечена лёгкой, чуть пародийной иронией, оставаясь знакомой, она не кажется скучной, что уж говорить про Шевчука с его удивительной психологической эксцентрикой.
Актёры рядом с Зиловым встали в полный рост. Зилов не мог не измениться… Одно дело, когда рядом «условное обозначение», другое — живая плоть и кровь. Вина героя Яковлева перед каждым теперь вполне конкретна, его поведение непростительно — цинизм и злость зашкаливают. Он весь теперь сплошная ошибка мышления. Когда пороки с одной узкой части человеческого материка (завсегдатаев кафе «Незабудка») распространяются на весь белый свет, тогда непонятно ради чего и дальше тянуть эту «лямку-жизнь».
Зилов здесь — социопат в куда более точном смысле, чем герой «Старого дома». Помрачённое сознание в финале оборачивается тягостной истерикой, рождает в нём желание стрелять и в друзей — такой вот оборот утиной охоты…
Этот трагический финал Яковлеву ещё предстоит найти, страшное напряжение ещё предстоит перевести в более строгий действенный ряд. Но уже сейчас он готов встать рядом с нашими лучшими актёрами, бросавшими на решение загадки Зилова свой талант, своё имя.