Андрей Короленко: «В моём мире нет иерархий и идеологических лагерей»
В прошедшем сезоне независимый коллектив «Синестетика» запомнился зрителям интерактивным спектаклем-исследованием «Близость». Эскиз впервые был показан на фестивале «ХАОС». Перформанс направлен на изучение личностных границ, телесных и чувственных. Его главная задача – создать комфортное коммуникационное поле, в котором зритель сможет начать общение с незнакомцем, на физическом уровне в том числе. Автор проекта и руководитель «Синестетики» – режиссёр и хореограф Андрей Короленко. В последние сезоны Андрей как хореограф также работает над спектаклями государственных театров. Среди них «Лисистрата» Олега Липовецкого, «Всем кого касается» Евгения Маленчева, «Кавердрама» Павла Южакова. В интервью Наташе Бортник Андрей рассуждает об осознанности, культуре отказа и возможном развитии независимого театра в Новосибирске.
– Андрей, из-за введения карантина по всей стране отменились многие проекты и премьеры. Что сорвалось у тебя?
– Много всего. Во-первых, карантин застал нас в разгар работы над танцевальным спектаклем. Всё было готово: звук, эскизы сценографии, тексты анонсов. А теперь непонятно, стоит ли к нему возвращаться: работа возобновится только в сентябре, и к этому времени уже многое изменится. Наш международный проект, который изначально задумывался как сайт-специфик в Берлине пришлось трансформировать. Фильм in·ter случился как реакция на локдаун: это коллаборация 32 танцовщиков из восьми стран, в том числе Die Kompanie из Германии и группы из Мадагаскара. Ещё мы должны были показать «Близость» в Новосибирске и поехать с перформансом на «Точку доступа» летом. В сравнении с январским показом это уже совершенно другой спектакль: осталась структура, но 70-80% содержания изменили. У нас никогда не бывает статичных проектов.
– По моим ощущениям, пространство «Близости» – абсолютно неуправляемая материя, непредсказуемый социальный эксперимент. В связи с работой над этим проектом чувствуешь в себе формирование новой режиссёрской оптики и профессиональной этики?
– Сейчас на слуху много историй про насилие в театре, внутри творческого процесса. Но в нашей команде это неприемлемо ни в каких формах. Да, мне изначально было немного страшно идти в такой проект с перформерами. Есть вещи, которые я хочу предложить им, но всё сломается, если в ответ на нежелания буду настаивать. Были ребята, которые поняли, что им это не подходит, были мои предложения, от которых перформеры отказались, и это нормально. Если внутри нашей команды не будет доверительной атмосферы, она не появится и во время встречи со зрителем.
– Ты можешь сформулировать механизм нащупывания этой грани: когда режиссёр предлагает, но не навязывает?
– Здесь очень просто скатиться в манипуляцию, но я против такого. Моя задача в этом проекте заключается не в том, чтобы говорить перформерам, что они должны делать. Поэтому мне не нравится слово «режиссёр». Я, скорее, «медиатор» процесса. Возвращаясь к вопросу об оптике: наблюдение за процессом – на улице, в кафе или на репетиции – через это выстраивается моя работа. Каждый наш проект основывается на личном опыте. Если я как перформер при этом испытываю сопротивление, но понимаю важность процесса, то могу договориться с собой и пойти в предложенную задачу. В этом случае режиссёр будет не заставлять, а поддерживать. Внутри команды мы можем разделять чувства друг с другом, сопереживать, делиться опытом и нести его дальше. Именно в этом для меня заключается партиципаторный театр, который мы делаем.
– Окей, с перформерами разобрались. А как ты определяешь зону ответственности в отношении зрителей, которые должны довериться твоей команде?
– Одна из важнейших идей «Синестетики»: мы хотим, чтобы общество становилось более осознанным. В одном из зрительских отзывов о «Близости» я увидел серьёзную претензию: меня свели с человеком тет-а-тет, мы что-то поделали, а потом никто не говорит, что делать дальше, мне неловко. На это я могу ответить: а кто мешает тебе сказать «нет», отказаться, уйти?! Мы же предлагаем, но не ограничиваем зрителя в праве принятия решения. Просто наше великое российское общество – терпящее, негодующее – оно привыкло соглашаться с неудобным. Люди привыкли терпеть и говорить о том, какие они несчастные, вместо того, чтобы что-то сделать. Самое важное в этом вопросе – начать с изменений в себе: сказать «мне так некомфортно», «я так не хочу» и не испытывать стеснение и вину по этому поводу.
Говорить «нет» – это абсолютно нормальная практика.
Если до людей дойдёт осознание своего бездействия в некомфортной ситуации, процесс запустится, внутри нашего спектакля в том числе.
– В этой зрительской претензии реализуется парадокс нынешнего развития театра: мы всячески пытались избавиться от нарратива, но теперь, когда нам предоставили зрительскую свободу, не знаем, как ей распоряжаться, не понимаем, нужна ли она нам вообще.
– В этом плане очень классно, с точки зрения наблюдателя, нынешнее возвращение к нарративной драматургии. Значит, на это в обществе есть запрос: нам хочется, чтобы всё было понятно. Людям ведь не хватает ясности в жизни, тем более сейчас. И здорово, что театр может заполнить эту потребность. Другой вопрос, как это будет использоваться художниками: где грань между развлечением и миссионерством? Для меня идеальное произведение – то, которое я поместил в себя, и оно что-то во мне качнуло. Я, возможно, ничего не понял, но существую с этой раскачкой какое-то время, а потом это изменение встраивается в мой обычный образ жизни, я начинаю переформировываться, и спустя год, возвращаясь к произведению, понимаю: а, так вот о чём это было! Для меня «Я здесь» и «Близость» – как раз об этом.
– Можно ли сформулировать это как попадание в социальный запрос?
– Да. Но есть вербальный запрос и есть неартикулируемая, но ощутимая потребность. Это к древней аналогии про рыбу и удочку: неплохо бы нам всем научиться рыбачить. А мы вместо этого сейчас сидим и ждём, что государство выплатит нам, фрилансерам, зарплату. Вместо того, чтобы воевать с людьми, кричать «дайте мне деньги», я лучше научусь чему-то новому, чем смогу себя прокормить.
– Похоже на проявление конформизма.
– Ну смотри: как случается эволюция? Происходит глобальное изменение, и тот, кто к нему не адаптировался, умирает. Я здесь не занимаю ничью позицию и никого не критикую. Для меня важнее: что лично я могу сделать в этих обстоятельствах.
– Продолжая тему конформизма: мне сложно определить твоё место на идеологической театральной карте. С одной стороны, независимый коллектив «Синестетика» делает социальный проект про чёрное небо в Красноярске, экспериментирует с исследованием телесности. С другой, ты как хореограф не раз участвовал в очевидно коммерческих постановках государственных театров: например, «Путём взаимной переписки» в «Глобусе».
– Я готов объяснить своё участие в каждом проекте. Ну, например, «Всем кого касается» в «Глобусе» ты смотрела?
– Смотрела. И намеренно не называю ни спектакль Маленчева, ни «Лисистрату» Липовецкого – это интересные работы, участие в которых не вызывает вопросов.
– Не вызывает, потому что нам близко то, о чём там говорится. И многим людям близки темы, которые поднимаются в «Путём взаимной переписки». В этом спектакле история разворачивается вокруг парня, который совершенно случайно, по глупости сломал свою жизнь. И это как раз созвучно теме, которую мы обсуждали пару минут назад: ему просто не хватило смелости в нужный момент сказать «нет». Мне как зрителю это многое дало.
– Уточню, для тебя статус независимого художника не исключает работы в очевидно коммерческих проектах государственных театров?
– Ну, во-первых, я никогда не говорил, что я независимый художник. «Синестетика» – независимая компания: мы делаем те проекты, которые хотим.
Но мне абсолютно не близки категории, о которых ты
говоришь, – ангажированность, независимость. В моей картине мира не существует иерархий, идеологических лагерей. Слишком много внимания не тому.
Для меня нет конфликта в том, чтобы участвовать в коммерческих проектах: ты профессионал, и тебе поступает определённая задача – ну так адаптируйся к этим условиям, и родится что-то прекрасное. Для меня в каждом проекте значимы два аспекта: смогу ли я вынести что-то оттуда, и смогу ли я в нём что-то предложить.
– Мой интерес к этим вопросам объясняется переживанием о том, что в Новосибирске никак не может оформиться пласт независимого театра. При этом многие утверждают, что наш город – очень плодородная для этого почва. Ты чувствуешь запрос на независимое искусство – со стороны художников и со стороны зрителей?
– Проблема не в том, что у нас чего-то нет. Просто нет среды, в которой это может формироваться. Были бы возможности, и независимых театральных проектов было бы больше.
– Что ты имеешь в виду: физическая площадка, комьюнити?
– Всё вместе: любые пространства, финансирование. Я не говорю «дайте нам денег» – дайте нам возможность не тратить свои деньги на то, что мы делаем. Это принципиально разные вещи. Плюс какая-то коммуникация с потенциальным зрителем. Мне непонятно, почему театр находится в какой-то отдельной коробочке: есть мы, театралы, у нас своя аудитория, но вокруг много классных, осознанных, творческих людей, которые вообще ничего не знают о театре.
– Как думаешь, в чём причина?
– У театра, наверное, нет задачи наладить с ними контакт. Может, нужно настроить маркетинг: не продавать спектакли, а рассказывать о существующих явлениях. Другая проблема в перенасыщенности информационного пространства. Я как условный среднестатистический пользователь между сложной аналитической статьёй и красивой картинкой в Инстаграме выберу второе. Значит, должны грамотно использоваться современные каналы связи. А для этого нужны профессионалы, которые знают, как налаживать контакты между зрителем, художником и институцией. Кажется, их называют продюсерами.
– Интересно, что из этого важнее: искусственный процесс – намеренное создание связей, то есть продюсирование, или органическое распространение информации за счёт культпросвета СМИ, каких-то пабликов, сарафанного радио.
– Можно искусственно создать среду, в которой органически сформируется интерес. Получается, своеобразная ферма. Это ведь сложный механизм, который нужно выстроить и курировать.
– Мы говорим о творческой плодородности нашего города, и ты не раз отмечал, что региональным проектам, в том числе вашим, свойственная «сибирскость». Можешь сформулировать: в чём проявляется эта идентичность?
– Просто, оказавшись в другом городе, ты легко узнаешь сибиряка: в нём много тепла! Он, может, выглядит агрессивно, но он добрый — он выживальщик. Кажется, что люди в других регионах абсолютно по-разному ощущают мир: Сибирь, Центральная часть России, Юг, Кавказ – мы все сильно отличаемся друг от друга. На Дальнем Востоке, например, выживание становилось основной целью жизни. А Новосибирск – это город, построенный для того, чтобы люди приезжали сюда работать. Удалённость от столицы, погода, пища, которой мы питаемся, воздух, которым дышим – эти недооцененные вещи, на самом деле, формируют нашу социальную идентичность. Я реально ощущаю Сибирь как отдельную часть мира.
– Об экологической проблеме нашего региона ты высказался в перформансе «Чёрное небо»: проект рассказывал о пожарах в Красноярском крае. Почему эта социальная тема заботит тебя?
– Важно отметить, что я не гонюсь за какими-то социальными темами, чтобы о них поговорить. Такое обычно быстро становится популизмом. Темы, которые мы поднимаем, важны лично для меня и для каждого участника перформанса. Я чувствую боль и не могу с этим ничего сделать, пытаюсь как-то с собой договариваться. Это очень энергоёмкий процесс: генерируется внутренняя мощь, которую можно направить в творчество.
– На это человек, лишённый эмпатии, скажет: «Ну горят леса и горят. Какое тебе дело?». Ты понимаешь таких людей?
– В каком-то смысле да. Людям хочется ясности, хочется жить просто, понятно, спокойно. У нас, творческих людей, другой путь: мы видим этот мир широко, чувствуем его, пытаемся с ним разговаривать. Но в этом вопросе я слышу какой-то снобизм: как будто люди, которые не рефлексируют, хуже, чем мы. Но они думают о том, как прокормить детей, как вылечить родителей, что завтра покушать, поэтому их в меньшей степени заботят горящие леса, феминизм и насилие в театре. Остаётся только поддержать их в том, что для них действительно важно. Вот даже какой-нибудь уставший дядя, пройдя вечером после работы мимо нашего мероприятия, скажет: что вы тут за фигню устроили? А на следующее утро он приедет чинить твою, великого художника, батарею. И, если он этого не сделает, ты будешь страдать и ничего не сможешь дать этому миру.
– Сейчас, когда все переживают схожие неудобства из-за ограничительных мер, художники ищут новые каналы для реализации. И находят их в онлайн-театре. «Синестетика» в начале карантина провела виртуальную вечеринку Nobody see. Какие у тебя ощущения от онлайна?
– Я не особо слежу за тем, что происходит в онлайн-театре. Отношусь к этому направлению спокойно, без восторгов и без негатива. Наша онлайн-вечеринка была не для того, чтобы о себя хоть как-то напомнить. Возникла идея – мы сделали. Теперь устраиваем более локальные события, которые вдохновлены этим проектом. Оценивать Nobody see или оценивать «Близость»… Я не совсем понимаю обсуждение проектов в этих категориях.
– Для тебя не важна оценка критиков, СМИ?
– Можно разбирать перформанс на детали, руководствуясь общепринятыми категориями, выяснять, что в нём правильно, а что нет. Но ведь можно посмотреть с другой стороны.
– Ты имеешь в виду: хватит мерить одними и теми же рамками все театральные проекты?
– Хватит мерить – я вот так скажу. Мы сегодня тоже об этом говорили: что за необходимость всё анализировать, структурировать. В моём мире не существует лагерей и универсальных категорий для определения проектов. Мне кажется, критика и оценивание – это разные вещи. Интересно, чтобы зритель делился своим опытом, ощущениями, который возникли благодаря перформансу, рассказывал о своих наблюдениях, через которые смотрит на произведение. Мне больше интересно субъективное, личное человеческое, чем те категории, в которые пытаются втиснуть каждый проект.
Фото с перформанса – Виктора Дмитриева, портреты – со страницы «Синестетики».