Дарья Емельянова: «Лично я готова быть брошенной в топку Кастеллуччи»
Новосибирский «Красный факел» вернулся с очередных европейских гастролей — на этот раз «Три сестры» Тимофея Кулябина увидели зрители Женевы и Берлина. Впереди показы спектакля в Цюрихе. Актриса Дарья Емельянова, исполнительница роли Маши, рассказывает, как восприняли чеховские проблемы европейские зрители, об особенности организма подстраиваться под роли и чем ей близок итальянский режиссер Ромео Кастеллуччи.
— Слышал, что на каждом из гастрольных показов зал был полный. Какой самый любопытный фидбек от европейской публики вы получали?
— В Берлине после спектакля ко мне подошла девушка, сознательного такого уже возраста, и сказала: «Я Машу играю. У нас, в берлинской постановке. И благодаря вашему спектаклю я сейчас посмотрела на этого персонажа с совсем другой стороны». Много кто писал в Фейсбуке. Люди рассуждали на тему русского театра, особого мировосприятия русских. С одной стороны, европейцам сложно понять чеховские перипетии. Учитывая их менталитет, может показаться: «А в чем, собственно, проблема? Don’t worry be happy». Я опасалась, как воспримет нас, например, женевская публика — прозвучат ли все эти чеховские проблемы? Не будет ли им смешно: а почему ты не встаешь и не делаешь? а почему ты не говоришь? а почему ты не сопротивляешься? Но оказалось, где бы мы не были, чем бы не занимались, как бы нас изначально не воспитывали, — эти проблемы свойственны всем. Как любил в свое время поговаривать мой мастер Изяслав Борисович Борисов, — «Все мы голенькие под одеждой ходим».
Еще мне написал один немецкий режиссер с рассуждениями о русских актерах. Говорит, что посоветовал бы своим артистам идти смотреть на нас и учиться, но не знает, как сформулировать им то, на что следует обратить внимание — они должны это почувствовать. Что ощущение, будто у русских есть еще одна аорта, что ли; и это нельзя перенять, не будучи русским. Говорили, что мы заново открыли, к примеру, роль Кулыгина. Для меня самой это стало откровением предыдущих, французских гастролей. Денис Франк (исполняет роль Кулыгина — О.Ц.), которого я до этого и знала, и видела, и слышала, — это просто находка номер один. Он настолько нежно укрывает мне ноги 13 раз подряд, что мне от этого уже хочется орать, потому что возникает чувство тотальной вины и невозможности обидеть этого человека и, в то же время, невозможности быть рядом с ним. И это не придумка режиссера — это исходит именно от партнера. Тут просто хочется волком иной раз выть, сказать: «А не мог бы ты играть сегодня несколько хуже, чтобы мне не было настолько больно от тебя уходить?!».
— Каково это — играть один и тот же спектакль 13 раз подряд? Тем более, такой длинный и эмоционально непростой, как “Три сестры”. Это же какой-то конвейер — не страдает ли качество показов?
— Скажу сразу: было сложно. Но Тимофей Александрович [Кулябин] изначально нам говорил: мы должны обрести такую меру техники, чтобы уметь включаться и выключаться. Чтобы не «так, я запомнил, как здесь играть, завтра я скривлю лицо так же, и все будет гоп-стоп». Нужен определенный тренаж, к которому необходимо себя привести. Еще были четкие правила — перед спектаклем мы обязательно отдыхали. Как бы пафосно это не звучало: «Ой, вы знаете, мне перед спектаклем надо, так сказать, немножечко отдохнуть, принять ванну…». Это не тот случай. Это действительно момент сбора. Спектакль идет 4 часа — он сложен чисто физически. Обязательно поесть. Обязательно полчаса поспать.
Мне кажется, что мы сумели соблюсти все технические сложности и сохранить планку. Со временем ты становишься более внимательным. Это важная работа: сконцентрироваться на том, что делал уже, казалось бы, 25 миллионов раз.
Единственное, я бы себе не пожелала в Новосибирске такого 13-разового показа. Здесь мы более расслабленные: я дома, в семье, меня обнимает мой сын. А там у меня нет других зон внимания, я сосредоточена на вечере, и вечером я выдаю. Вся энергия распределяется — как у спортсменов.
Плюс со временем я замечаю, как развивается моя героиня: меняются ее отношения с мужем, с Вершининым, с остальными. Мне это кажется очень интересным — это развитие, а не конвейер.
— Есть представление, что европейский театр сильно отличается от нашего: в России психологический театр по-прежнему считается актуальным, а Хайнер Гёббельс, например, уже давно поставил спектакль без людей. Тем не менее, ваши гастроли прошли сверхудачно. Чем «Три сестры» интересны прогрессивному европейскому зрителю при всем-то изобилии? Или это стереотипы, и публика там почти не отличается от российской?
— Театр настолько живая субстанция — что у нас, что в Европе, — что нет вообще смысла разделять его на категории. Есть желание конкретного режиссера говорить на своем языке, формулировать свою реальность и пространство, а дальше мы уже экспериментируем то в одну, то в другую сторону. Я думаю, наш театр очень даже котируется в Европе.
Мы успели сходить на спектакль в Женеве. Причем отказались от переводчиков — было интересно посмотреть именно актерскую работу, и она там оказались просто колоссальной. Например, сцена смерти в больнице, где совершенно эпатажная медсестра — мужчина, переодетый в женщину, — в смешном парике, поправляя волосы, говорит: «Пожалуйста, не шумите, у нас тут, вот, человек умирает, ему бы воды, но я, к сожалению, встать не могу, у меня колготки порвались…». То есть чистый абсурд, но в какой-то момент возникает пауза, и ты ловишь себя на том, что начинаешь сопереживать этому человеку. Вот этот контраст очень мощно стреляет.
Насчет европейского зрителя: был момент, что публика реагировала на первое и второе действие несколько иначе, чем у нас. Иногда нам казалось, что мы играем комедию. Зрители не понимали, почему надо так много переживать, можно же просто встать и сделать, сколько же можно грустить. Но: тем сильнее их нахлобучивал третий, четвертый акт. Они не понимали: подождите, ну если мы всё смеялись-смеялись, то почему же сейчас человек рвет себе жилы и просто полощет кишки перед нами? Что это такое с человеком происходит? Что же это за человек, с которым может такое происходить из-за того, что он не переезжает куда-то? Это же вообще для них несвойственная проблема! В итоге четвертое действие: ба-бах, и уже абсолютная тишина, и совсем другие глаза и другое осознавание происходящего.
— Помимо работы, уверен, вы успели и развлечься. Что в этих гастролях больше всего понравилось с туристической точки зрения?
— Даже в мечтах мы туда лыжи особо не мылили — про Швейцарию все-таки обычно говорят люди с определенным достатком. Но страна, конечно, очень интересная: совсем другой ритм жизни, другие люди. К нам приходила в основном взрослая публика, и когда мы спросили почему, нам сказали, что ходить на спектакли достаточно дорого. А у таких зрителей есть финансовая возможность и время. Это вообще отдельная болевая зона: мы видели взрослых людей на пенсии, которые продолжают жить по максимуму. Я не угадала ни разу возраст — называла гораздо меньше, причем лет на 10-15. Нет там согбенных бабушек, дедушек несчастных, все заняты делом: все созерцают.
А еще там просто очень красиво. В выходной день ребята съездили во всемирно известный музей Чарли Чаплина в Веве. Были в Монтре, причем нам сказали: «Да что там смотреть? Только экспозицию, посвященную группе Queen, в остальном там делать нечего». Ребят, да как нечего то?! Я от красоты такой неимоверной готова была плакать! Просто плакать от птичек этих, от чистейшей воды, от какого-то умиротворения. Там же встретили юношу-дворецкого, который, на минуточку, изучал историю кинематографа в Риме, а в Швейцарию приехал на сезонную подработку. И когда он нас спросил: «Вам ближе как, Станиславский или Мейерхольд?». Я такая: «Простите, мой английский пока недостаточно хорош, чтоб ответить». В ответ последовало: «Ni-che-go-stra-shno-go, ya-vas-po-nyal». Я сказала себе потом: «Господи, Даша, езжай обратно, пожалуйста, займись английским». То есть исключительно светло настроенные, глазастые, понимающие люди.
В Берлине я впервые была, будучи 20-летней девушкой, и для меня в принципе это была первая Европа. Тогда я сидела перед Берлинским собором и просто рыдала от красоты: «Господи, неужели я это вижу?». Я пошла, села на ту же лавку и так же рыдала, потому что «Господи, спасибо тебе, я вижу это во второй раз»… Сыр козий там еще очень вкусный.
Гостеприимство — отдельный пункт. Еще до первого спектакля все руководители, организаторы, все местные постановщики и технические специалисты собрались, чтобы познакомиться: «Здравствуйте, я Даша, я актриса»; «Здравствуйте, я директор театра du Loup» — «Ну классно, здорово, приятно познакомиться»; «Здравствуйте, а я Николай, я монтировщик» — «Николай, здравствуйте, мы очень рады вас видеть». И во всем этом не было никакой натужности, когда на тебя смотрят, не мигая и всем улыбаются одинаково. Это действительно люди, которым интересно кто ты, что ты, откуда ты.
Специально для нас как-то устроили русскую вечеринку. Было забавно: попросили прислать музыку, которую мы любим, чтобы ее для нас исполнили. А мы прям вот принципиально ничего не прислали, потому что было интересно: «Что там? «Калинушка»? «Цвет настроения синий»?» В итоге это была совершенно отвязная дискотека 90-х. Причем даже директор местного театра пришел в розовых пайетках, в блестящей рубашке. Какие-то девчонки с прикольным мейкапом… И все хотели нас поддержать — кричали, стоя на табуретке: «За Россию! За русский театр! За Новосибирск!» Еще нам сварили щи, наготовили — это, кстати, забавно было — в маленьких таких мензурочках, буквально разовая доза: Селедку под шубой, Оливье, Мимозу. «Ребята, где тазики?! — хотела я сказать. — Надо было все свалить и перемешать, только тогда было бы правильно».
Руководитель монтировочного цеха Жан организовал для нас фондю-вечеринку. Все мужчины со швейцарской стороны топили на разных температурах сыр, все это дело расставляли и потом мы беседовали. Теплейшие посиделки! Фотографии смотрели, песни пели. Все как-будто сто лет знакомы.
Единственный минус: хотелось бы, чтобы здесь были все наши. Но зато сразу же вошло в планы обязательно вернуться, но уже с родными.
— Что кстати после таких гастролей привозите сыну?
— Сам он ничего не заказывает. Уходит в подводную лодку и молча тоскует. И это страшнее всего, потому что он не говорит, он даже наоборот предпочитает со мной не созваниваться. Но я прям чувствую, что он в глубокой депрессии. Хотя в этот раз я взяла быка за рога, и мы с ним каждый вечер делали уроки по WhatsApp: я что-то проверяла, контролировала. Очень удачно совпадало: он учится во вторую смену, а у нас как раз было утро, свободное время перед спектаклем. Мы с ним постоянно общались, но при этом он мне редко говорил: «Я скучаю, я люблю тебя».
Вообще сейчас время такое, что все можно купить и у нас, даже знаменитый швейцарский шоколад на минуточку. Но сам факт, когда мама открывает чемодан, и там вот эти вот тянучки зеленые, которые у нас в универсаме продаются, но мама привезла их оттуда специально для тебя… Да тот же самый LEGO. Я говорю: «Сереж, у нас есть этот LEGO». «Мам, пожалуйста, купи мне именно этот набор». Это совсем другой коленкор. И поэтому конечно, он каждый раз реагирует бурно и радостно.
— Несколько раз уже заходил разговор про английский. Как у вас с ним?
Вообще у нас у всех разный уровень. Главные полиглоты — Илья Музыко и Сергей Богомолов. Мальчишки просто молодцы, потому что просто выучить язык — это одно, а ты еще и возьми, открой рот и начни на нем разговаривать. Они же раз-раз, с этими познакомились, там познакомились, тут познакомились; вот тебе, пожалуйста, уже берлинский журналист, вот тебе уже берлинские артисты.
Я всегда старалась быть в теме. Но быть в теме и плотно изучать — две разные вещи. Серьезно взялась за язык я с ноября, потому что стало нужно помогать сыну в школе. Учительница моего сына недавно сказала: «Сергей, у твоей мамы значительно вырос английский». Сочинение вот так вот написали. У меня уже есть диплом «Лучшая поделка, сделанная мамой» — теперь еще и сочинение.
— В одном из интервью вы назвали своим любимым режиссером итальянца Ромео Кастеллуччи. Почему именно он?
— Это тот случай, когда все сошлось. Я впервые увидела его на фотокарточке, и даже не знала, что это Кастеллуччи. Это тот случай, когда просто смотришь на человека и думаешь: «Господи, а что же там за ним?» Потому что он такой большой среди даже других прекрасных людей. А когда я впервые увидела его трилогию по Данте, то подумала: «Да так нельзя со мной играть».
У Тимофея Александровича есть такая замечательная практика, когда он (особенно, если это созвучно с его будущим спектаклем) делает для актеров показ чего-то из золотого театрального фонда. Трилогию мы посмотрели одной из первых. Сначала «Ад». Я тогда подумала: «Боже мой, а что это такое?» Хотя я специально перечитала «Божественную комедию», но у меня все равно все посыпалось. Потом поняла, что это просто другой язык. Тут не про слова, а про какие-то ассоциации. Огромная сцена, кромешная темнота, маленькие дети внутри светящегося куба… И ты даже не понимаешь, почему тотальное чувство тревоги охватывает тебя. Что такое? В них сейчас что-то бросят? Что-то произойдет? Отчего такое сильнейшее напряжение? (Я вот говорю, и даже сейчас по коже бегут мурашки.)
Еще у меня есть история, как я решила посмотреть «Чистилище» Кастеллуччи под пельмешки. Думаю, ну, что время то зря терять. Мой организм отреагировал молниеносно и абсолютно однозначно, и все это вышло наружу, и я даже не поняла: на что мне нажимать? Я закрыла глаза, а все равно идет этот звукоряд. Какая-то сумасшедшая паника. Он, конечно, по-настоящему бомбит.
Последняя новость, с которой я не могу смириться до сих пор, — это то, что Пермь, Кастеллуччи, Курентзис, «Жанна на костре»… Мне хочется плакать и кричать: «Why?!». Просто недавно мне еще и удалось постоять рядом и пообщаться, правда в большом скоплении людей, с Теодором Курентзисом. Где-то за месяц до встречи пересматривала его интервью, думала, не надо будет душу рвать ни себе, ни человеку. Без вот этого вот: «А скажите пожалуйста, как пришел к вам последний творческий метод? Может, во сне?» (Он же такой, у него ж там с космосом связь.) Старалась задавать ему общие вопросы, но в итоге все это куда-то полетело. Я плакала, он плакал — мы все плакали. Потому что перед вот этим громадьем его личности ну невозможно устоять. И хотелось целовать ему руки и говорить: «Спасибо, что вы случились на те недолгие несколько лет, которые провели у нас в Новосибирске». И на фоне этого еще больнее осознавать, что в Перми есть его с Кастеллуччи совместный спектакль. Но у меня прямо есть в планах сгонять и посмотреть, главное еще бы попасть.
— В своих постдраматических опытах Кастеллуччи использует актеров лишь как исполнителей, наделяя их чисто формальными функциями. Иногда свет или звук у него могут быть даже важнее. Что вы думаете о таком типе театра и хотели бы вы попробовать себя в роли перформера? За каким театром вообще будущее?
— Как показывает практика, если тебе есть, что сказать вне театра, на сцене ты тоже будешь интересен. Вот как Алехина, как Белозеров, как Лемешонок. Они выходят на сцену, где могут просто постоять, или пройти мимо, а вот этот флер, вот этот колпак тебя накрывает.
Но я все-таки такому гению, как Кастеллуччи, готова все простить. Он мастер такого уровня, который имеет право просто на все. Я вижу, да, что он делает с актерами. Я бы не назвала это обесцениваем — он просто бросает все и всех в топку одной глобальной идеи. Лично я готова быть брошенной в топку Кастеллуччи. А театр есть разный. Я даже не буду пытаться разбирать его по жанрам или что-то формулировать — пусть это останется предметом личной биографии театрального развития. Для меня главное — живи. Главное живи, потому что это такое поле для дыхания, для жизни, для родов, для воплощения, для нас. Это такая энергия колоссальная, поэтому, пожалуйста, будь. Ошибайся, уходи не туда, возвращайся обратно. Мы сейчас говорим про постановщиков, но и среди актеров есть люди, которых не унять. Которые не то, что готовы в топку Кастеллуччи… (к Кастеллуччи, я думаю, все бы пошли). Они не готовы сидеть спокойно: у них свой слишком неуемный голос, “голос” глаз, “голос” присутствия. То есть человек — не пустота. И я поэтому думаю, что может сложиться альянс, что сможем мы найти общий знаменатель и для всех актеров, и для всех типов типов театра. Я бы не хотела ограничивать своим определением, куда театр развивается и какую форму он в итоге может приобрести.
Даша Емельянова как зритель за чем в первую очередь идет в театр? Какая категория самая для вас важная?
— Лично я всегда иду в театр, чтобы учиться. Набираться опыта у коллег. Для меня важна и интересна техническая сторона. Даже если плохо, я никогда не уйду, досмотрю. Почему? Потому что, если плохо, я вижу актера и тем больше начинаю доигрывать, досматривать, допридумывать, довживать: «Я рядом, ты знай это, я в зрительском зале!» Очень всегда переживаю за нашего актерского брата. Но, конечно же, мне хочется потрясений. Мне хочется, чтобы меня сносило, мне хочется, чтобы меня размазывало. В плане театра я мазохистка: люблю, чтобы в меня попадало как со знаком плюс, так и со знаком минус.
— Понимаю, что у вас крайне загруженный график. Но все-таки удается ли осматривать основные новосибирские премьеры?
— К сожалению, вообще нет. Но я думаю, что тут больше дело в моем личном распределении временем, и я к этому приду. Потому что уже есть вещи такие, на которые ну невозможно не сходить, в частности, в «Старом доме». Попадая туда, начинаешь мариноваться именно с этими огурчиками. Они себя не жалеют. Они разбиваются в кровину. Они просто пробивают башкой стены. Они просто рвут на себе жилы. Все то, что там сейчас происходит, мне кажется очень интересным.
— Скажите, сколько времени вы проводите в зале, чтобы поддерживать такую форму? Это, должно быть, тоже большое профессиональное усилие, вряд ли просто хорошая физиология.
— У меня завтра «Онегин» — у меня боль, потому что я себя запустила! Четыре килограмма, четыре! Раз, два, три, четыре! Это все… Слава богу, «Гедда Габлер» в конце месяца.
Я не хожу в зал, но, извините меня, в планке стою каждый день — утром и вечером. Есть такой момент — понятие сценичности. В этом плане меня все устраивает, потому что это делалось под Таню. И у меня плечи “возникли”, когда возникла Таня.
— Как это возможно?
— А это, кстати, особенность моего организма: он подстраивается под роли, тьфу-тьфу-тьфу (нервно ищет деревянный предмет, стучит три раза). Под платье для Одинцовой я даже специально не худела — все подходит само собой как-то. И вот что меня бесило больше всего, что Луиза Миллер должна была быть полнее, чем я на тот момент, и я стала поправляться! Причем платье — тончайшее, ничего не скрыть. Но Луиза — она такая… благополучная. С такими руками, щеками — чтобы было, кого убивать. В принципе же могу сказать, что у нас в России у актрис принято контролировать вес, еду и так далее: «Ты берега то знай, девчонка. Где твой кефир?!».
— Даша, вы играете главные роли в спектаклях Кулябина — главного режиссера «Красного факела». Вы объездили уже полмира, сыграли важнейших персонажей мировой драматургии, да и вообще счастливая мама, жена и медийная личность. Это очень смахивает на комфорт. Вам есть чего еще добиваться? Главная творческая амбиция?
— Работы в театре не бывает много. Это абсолютно точно. Не бывает пресыщенности. Я ненавижу, когда говорят: «Ой, все одно и то же». Все в твоих руках — сделай, чтобы это было по-разному, чтобы одна роль не повторяла другую. Работы не бывает много. На данный момент я испытываю максимально острый голод, максимальный. К работе с разными режиссерами, к работе в разных спектаклях, разных форм. У нас давно не было пластических работ, например.
Необходимо постоянное развитие. У меня ощущение, что я застоялась. Но, к моему огромному сожалению, недовольству и, на данный момент, непониманию, что с этим делать, моя последняя премьера была лишь в сентябре — «Дети солнца» Кулябина. Я безмерно благодарно тому опыту — это работа с сумасшедшими партнерами, это такая бомба для меня внутренняя. Но все же в театре мне сейчас не хватает работы.